Соседи (СИ) - Drugogomira

Ульяна не помнит, когда было так страшно. Не знает, как рассказать Егору, как ей страшно. Слова замерзают на языке, не достигая губ, и всё, что остается – показывать. И она цепляется за него, как утопающий за соломинку. Разрешает себе хмуриться, а ему считывать панику во взгляде. Глаза на мокром месте. Сто метров от одной двери до другой преодолеваются минут сорок. За которые мать успела позвонить несколько раз. Каждый раз звонок их прерывает, с каждым разом мамин голос звучит еще раздражённее. Ульяне всё равно. Они прячутся от чужих любопытных глаз в Юлькином лифте, под раскидистой кроной каштана, на своей лестничной клетке. В нежности и тревоге она тонет, захлебывается. Он тянет её на дно, а затем поднимает на поверхность, к кислороду. И снова на дно. И назад – к воздуху. Он вселяет в неё робкую надежду. Все эти дни.

Не существует других. Кажется, никогда и никого для неё больше не будет существовать.

— Всё, иди, — размыкая руки, Егор усмехается. Буквально одним уголком рта, она видит тень улыбки. — А то нам с тобой сейчас точно головы откусят.

«Очень может быть…»

Последний поцелуй целомудренный: сухие губы касаются лба. Кто знает, подглядывают ли за ними в дверной глазок?

...

Нет, не подглядывают. Или умело делают вид а-ля «меня тут не стояло».

Маму Ульяна обнаружила на кухне: задрав на свободный стул ноги, та сидела над кружкой чая и в задумчивости помешивала его любимой серебряной ложкой. Как ни странно, никаких посторонних запахов, могущих навести на мысли, что родительница в её отсутствие перенервничала, в квартире вновь не обнаружилось. Как не обнаружилось их и сегодня днем, по возвращении домой из поездки. На кухне пахло вкусно – душистой перечной мятой и смородиновым листом. В сезон мама любила добавлять их в заварку, с дачи Зои Павловны целые мешки привозила. Какая-то часть затем бережно хранилась в холодильнике, а какая-то запасалась впрок: высушивалась на балконе.

— Чаю? — вскинув на Ульяну ясные глаза, флегматично предложила мама.

Губы её дернулись в подобие улыбки, но вышло неубедительно, натянуто словно. Представшая взору картина настораживала невероятно – с учетом того обстоятельства, сколько раз за последний час мать успела позвонить, и как напряженно звучал в те моменты ее голос. Да нет, ведь даже не в звонках дело. Ули не было дома с воскресенья – фактически полнедели. И сейчас она ожидала истерики, разноса, разбора всех своих прегрешений по пунктам и фактам. А чего она не ожидала никак, так это мирных переговоров. Однако пока всё намекало именно на них.

— Привет, мам… — стараясь звучать как можно мягче и доброжелательнее, поздоровалась Ульяна. Бесполезно прикидываться: предательски высокие нотки в голосе выдавали её состояние с потрохами.

— Здравствуй, — отложив ложку на блюдце, мама кивнула в сторону чайника: «Наливай». Втянула носом воздух и брезгливо поморщилась: в приоткрытую створку окна потянуло табаком.

— Как дела? — осторожно поинтересовалась Уля. Подойдя к окну, закрыла створку – нечего давать родительнице дополнительный повод для раздражения. Щедро плеснув ароматной заварки в любимую чашку, разбавила кипятком. Теперь бы до стола доставить. Мама хранила молчание, руки тряслись, а в памяти вдруг всплыли выплюнутые ею слова. «Как ты могла?..». Да, вот так мать и сказала. А затем в лучших традициях последовала трехдневная пытка тишиной – любимое мамино наказание.

Могла. И дальше сможет.

— Дела? Это я у тебя хотела спросить, — устало вздохнула родительница. Звучал её голос по-прежнему довольно тихо, и от этого мнимого спокойствия в жилах начала стыть кровь. — Мои дела зависят от твоих новостей. Пока не знаю. Наверное, никак.

Приземлившись на свой стул, Уля выдавила из себя вымученную улыбку:

— У меня всё очень хорошо. Даже прекрасно. Ты не рада?

Мама склонила голову к плечу и окинула Ульяну пристальным взглядом.

— Я и вижу. В облаках витаешь. Вылет утром, а у тебя даже чемодан не собран.

— Днём… вылет, — пробормотала Уля.

Что там собирать? Полчаса на всё про все. Не до этого ей сейчас! А вылет и правда днём: в полпервого, если точнее.

— Потому что вместо того, чтобы собираться, чтобы за голову, наконец, взяться, ты шляешься непонятно с кем, — пропустив комментарий мимо ушей, в том же леденяще бесстрастном тоне продолжила мама. — Уже и дома не ночуешь. Зачем? Спасибо, хоть в известность ставишь, где и что. Но чувствую, скоро и этой привилегии я лишусь. Променяешь родную мать на… На…

Она не закончила: махнула рукой и отвернулась к окну. А Ульяна наконец поняла, что за нотки всё это время сквозили в мамином пугающе ровном, вот только-только дрогнувшем голосе. Разочарование. Буквально в последние секунды к ним примешался страх, а в самой Уле всколыхнулось чувство вины. Да, она огорчает собственную мать, заставляет тревожиться за их отношения. Но… Ведь так не может продолжаться вечно, она не может постоянно плясать под мамину дудку. Всё лето Ульяна потратила на борьбу за право идти своим путём, совершать ошибки и дышать свободно. Всё лето пыталась вырваться из капкана боязни разочаровать маму. Дать слабину сейчас – всё равно что обнулить все свои усилия.

— Не «непонятно с кем», а с Егором, — вскинула подбородок Уля. Она будет защищаться, защищать и продавливать. — Мам, послушай, тебе не о чем волноваться, мы…

— Ты так думаешь? — горько усмехнулась мама.

Уля вздохнула глубже, пытаясь взять себя в руки и побороть нарастающее раздражение. Однако же стойкое ощущение, что её мнение и желания мать не интересуют, не оставило от миролюбивого настроя камня на камне.

— Да. Можешь быть спокойна, — процедила Ульяна, еле сдерживаясь. — Пока он рядом, никто меня не обидит. К вопросу о том, где я шляюсь и что делаю.

Конечно, всё здесь очевидно: маму волнует не столько «где» и «что», сколько «с кем». И если крыть это «с кем» нечем, то пусть она хотя бы понимает, что её дочь в безопасности. С языка вдогонку чуть не слетела история о том, как Егор вступился за неё перед Вадимом: прочистил мозг и поправил профиль. Вовремя себя одёрнула.

— Лишь бы он не обидел, — выдохнула мать. Колкий, подёрнутый инеем взгляд запустил по коже волну мороза. Мама вывернула разговор в нужное ей русло и теперь не отступится.

Если бы она только представляла глубину и силу тревоги, прямо сейчас выедающей душу её ребенка… Она бы, может, так не наседала. Возможно, пожалела бы. А может… Наоборот, дожала. С тройным усердием.

— Мам, прекрати… — прошелестела Ульяна, утыкаясь носом в чашку. Пар над поверхностью воды исчезал, скоро чай остынет и превратится в пойло, а Уля за это время не сделала и глотка: не лезло.

— Объясни мне, что у вас за отношения? — с притворной внимательностью рассматривая чайную ложку, что вертела сейчас между пальцами, поинтересовалась мама. — Просто общаться тебе стало скучно? Захотелось острых ощущений?

«Как ты не поймёшь?!»

Взгляд стремился спрятаться в чашке или на скатерти, но Ульяна чувствовала, что вот сейчас показывать собственные страхи и сомнения совсем не время, и взглянула на мать смело, в упор.

— Я тебе уже говорила, мам, — тихо сообщила Уля. — Я влюбилась. Вот и всё.

Мама судорожно, протяжно вдохнула. Как будто бы впервые услышала. А ведь еще в воскресенье Ульяна сказала ей об этом прямо, без обиняков. Одно «но» тут есть: кажется, это больше влюбленности. Слишком долго он рядом.

— А он? — продолжая терзать несчастную ложку и несчастную дочь, с напускным равнодушием уточнила мать.

Влепила пощечину одним «безобидным» вопросом. Только она так и умеет. Уля молча воззрилась на свою мучительницу, не решаясь открыть рот и высказаться за него. Откуда ей знать! Секундного замешательства маме оказалось достаточно.

— Я так понимаю, признаний не звучало, — констатировала она всё в том же спокойном тоне. Улино молчание её, кажется, совсем не удивило.

Еще одна пощёчина. Непонятно, какая из них вышла более хлёсткой и болезненной. Вряд ли мама понимала, что именно сейчас делает. Раздувает костер страха до пламени, которое оставит от души только горстку пепла, вот что.