Ожерелье королевы - Александр Дюма

Она отстранила молодого человека мановением руки.

– Как вам будет угодно, – сказала она, – но… вы поняли меня и не заблуждайтесь относительно того, что я вам сказала. Я не кокетка, господин де Шарни; привилегия истинной королевы – говорить то, что думает, думать то, что говорит; так я всегда и поступаю. Когда-то, сударь, я избрала вас среди всех. Не знаю, что привлекло к вам мое сердце. Я жаждала сильной и чистой дружбы, и я дала вам это понять, не правда ли? Сегодня все изменилось, и я думаю уже не так, как тогда. Ваша душа уже не сестра моей. Я говорю вам об этом с прежней откровенностью, так не будем же мучить друг друга.

– Что ж, ваше величество, – прервал ее Шарни, – я никогда не верил, что вы меня избрали, никогда не верил… Ах, государыня, я не в силах вынести мысль, что вы для меня потеряны. Сударыня, от ужаса и ревности я не помню себя. Сударыня, если вы отнимете у меня свое сердце, я этого не переживу; оно мое, вы мне его вручили, и никто не отнимет его, пока я жив. Ведь вы женщина: смягчитесь, не злоупотребляйте моей слабостью; только что вы ставили мне в вину мои сомнения, а теперь ваши подозрения уничтожают меня.

– Детское, женское сердце! – промолвила королева. – И вы хотите, чтобы я на вас рассчитывала! Нечего сказать, хорошо же мы сумеем защитить друг друга! Да, вы – человек слабый, и горе в том, что я не сильнее вас!

– Если бы вы не были такая, как вы есть, – прошептал он, – я не любил бы вас.

– Как! – страстно и взволнованно воскликнула она. – Неужели эта проклятая, погибшая королева, эта женщина, которую будет судить парламент, которую осудит молва, которую, быть может, прогонит король, ее супруг, – неужели она кому-то дорога?

– Преданному слуге, который перед ней преклоняется и был бы рад пролить свою кровь за одну слезинку, которую она только что уронила.

– Тогда она блаженнейшая из женщин, – вскричала королева, – она горда, она не знает себе равных, она счастливее всех на земле. Она слишком счастлива, господин де Шарни; не понимаю, как эта женщина смела роптать? Простите ее!

Шарни упал к ногам Марии Антуанетты и в порыве священной любви стал покрывать их поцелуями.

В этот миг отворилась дверь, которая вела в потайной коридор, и на пороге застыл, словно громом пораженный, дрожащий король. Он увидел человека, которого обвинил граф Прованский, у ног Марии Антуанетты.

24. Сватовство

Королева и Шарни обменялись взглядами, в которых застыл такой ужас, что самый жестокий их недруг сжалился бы над ними.

Шарни медленно поднялся и склонился перед королем в почтительном поклоне.

Сердце Людовика XVI лихорадочно билось под кружевным жабо.

– А, господин де Шарни, это вы! – глухо произнес он.

Вместо ответа граф еще раз поклонился.

Королева чувствовала, что не в силах вымолвить слово, что она погибла.

Между тем король с поразительной сдержанностью продолжал:

– Господин де Шарни, мало чести для дворянина быть настигнутым с поличным во время кражи.

Кражи? прошептал Шарни.

– Кражи? – повторила королева, у которой еще стояли в ушах чудовищные обвинения, касавшиеся ожерелья; она предположила, что граф, подобно ей, окажется замаран этим делом.

– Да, – подтвердил король, – стоять на коленях перед чужой женой – это кража; а коль скоро речь идет о королеве, преступление называется оскорблением величества. Вам это подтвердит мой министр юстиции, господин де Шарни.

Граф хотел заговорить; он хотел оправдаться, но королева, движимая великодушным нетерпением, не могла вынести, чтобы при ней упрекали в недостойном поступке человека, которого она любит; она пришла ему на помощь.

– Государь, – поспешно сказала она, – мне кажется, что вы склоняетесь к недобрым опасениям и готовы заподозрить Бог знает что; уверяю вас, вы на ложном пути. Я вижу, что почтительность лишает графа дара речи; но, зная, что у него на сердце, я считаю своим долгом встать на его защиту.

Тут она смолкла, слабея от волнения и страшась той лжи, которую ей необходимо было, но никак не удавалось изобрести.

Однако эта нерешительность, пагубная на взгляд горделивой королевы, обернулась сущим спасением для женщины. В такие чудовищные минуты, когда честь и жизнь застигнутой женщины поставлены на карту, подчас довольно бывает выиграть несколько мгновений, чтобы спастись, в то время как потерянные мгновения были бы чреваты гибелью.

Повинуясь инстинкту, королева уцепилась за возможность передышки; она пресекла подозрения короля; она сбила его с толку и позволила графу собраться с мыслями. Такие решающие мгновения обладают огромной силой: они усыпляют ревность, и бывает, что навсегда, если бес-искуситель ревнивцев не разбудит ее вновь.

– Уж не хотите ли вы мне внушить, – отвечал Людовик XVI, от роли короля переходя к роли подозрительного мужа, – будто я не видел де Шарни на коленях перед вами, сударыня? Он стоял перед вами на коленях, и вы его не поднимали, а это значит…

– Это значит, – сурово возразила королева, – что подданный французской королевы испрашивал у нее некую милость… Я полагаю, что такое достаточно часто случается при дворе.

– Испрашивал у вас некую милость? – воскликнул король.

– А я отказывала ему в этой милости, – продолжала королева. – Иначе, уверяю вас, господин де Шарни не стал бы упорствовать, а я тут же велела бы ему подняться, радуясь, что могу исполнить желание дворянина, к коему питаю необычайное уважение.

Шарни перевел дух. Во взгляде короля появилась нерешительность, и лицо его, принявшее поначалу крайне угрожающее выражение, несколько прояснилось.

Тем временем Мария Антуанетта лихорадочно искала выхода, снедаемая яростью, что принуждена лгать, и отчаянием, что не может придумать правдоподобной лжи.

Она надеялась, что любопытство короля будет удовлетворено ее признанием; она, дескать, не в силах оказать графу милость, о которой он просит. Она мечтала, что допрос на этом прекратится. Но она заблуждалась. Любая другая женщина на ее месте повела бы себя с большей ловкостью, проявив меньшую непреклонность, однако лгать при любимом человеке было для нее невыносимой пыткой. Выставлять себя в столь жалком и двусмысленном свете, юлить, ломать комедию означало заключить все уловки, все хитрости, коих уже потребовала от нее загадка, связанная с парком, столь же бесчестной развязкой; это было почти то же самое, что признать себя виновной; это было хуже смерти.

Она еще колебалась. Она была бы рада отдать жизнь, чтобы Шарни сам изобрел какую-нибудь ложь; но он, рыцарь без страха и упрека, был на это неспособен, да и не пытался. В своей щепетильности он боялся даже подать вид, что готов вступиться за честь королевы.