Алмаз раджи (сборник) - Роберт Стивенсон

Мы находились в нескольких саженях от дяди, когда при вспышке зарницы я разглядел его фигуру среди тьмы этой черной ночи. Дядя стоял за каменным парапетом, откинув голову назад и прижимая к губам горлышко бутылки. Наклонившись, чтобы поставить бутылку, он заметил нас и помахал рукой.

– Разве дядя пьет? – крикнул я Рори.

– О, он всегда напивается, когда ветер ревет! – отвечал старик на таких же высоких тонах, потому что иначе ничего нельзя было расслышать.

– Стало быть – и в феврале… Тогда он тоже был пьян? – допытывался я.

«Да» старого слуги обрадовало меня. Значит, и убийство он совершил не хладнокровно, не по расчету; это, надо полагать, случилось в пьяном безумии, что могло служить оправданием даже в суде. Значит, дядя мой был всего лишь безумцем, а не жестоким преступником, чего я больше всего опасался. Но что за странное место для одинокой попойки! В какой невообразимой обстановке он предавался этому пороку, бедняга!

Я всегда считал пьянство дикарским наслаждением, опасной страстью, скорее демонической, чем человеческой; но пить здесь, в такую жуткую минуту! Стоя среди этого невероятного хаоса разбушевавшихся стихий, от которого голова идет кругом, тело балансирует на краю обрыва, а настороженный слух ждет, что послышится треск и грохот погибающего корабля! Если бы и сыскался человек, способный на это, то уж никак не мой дядя, твердо верящий в ад и загробное возмездие, терзаемый самыми мрачными суевериями. А между тем, так оно и было. И когда мы добрались, наконец, до вершины, очутились под защитой каменного парапета и смогли перевести дух, я увидел, что глаза его зловеще сверкают в темноте.

– Ну разве это не великолепно, Чарли? Посмотри, как они пляшут! – выкрикнул он и потащил меня к самому краю обрыва, висевшему над бездной, откуда доносился оглушительный шум и поднимались облака белой пены. – Взгляни на них! Смотри, как чертовски славно они сегодня пляшут!

Слово «чертовски» он произнес с особым нажимом, и мне показалось, что и само слово, и манера, в какой оно было произнесено, равно соответствуют и этой минуте, и разыгрывающейся на наших глазах сцене.

– Им не терпится заполучить шхуну, – продолжал дядя, и его тонкий, визгливый голос отчетливо слышался на вершине. – Видишь, она все ближе… да-да, все ближе и ближе!.. И они там, на шхуне, знают… прекрасно знают, что их песенка спета… Оттого-то они там все пьяны… пьяны, говорю я тебе!.. Мертвецки пьяны! И на «Христос-Анне» они тоже все были пьяны под конец, поверь мне; никто не решится тонуть в море, не напившись до полного помрачения! Без этого никак нельзя!.. Молчи, не возражай мне… разве ты можешь что-нибудь знать об этом! – вдруг взвизгнул он в припадке гнева. – Я говорю тебе, что это так! Никто не смеет пойти на дно трезвым! Возьми-ка, – добавил он, протягивая бутылку, – промочи горло…

Я хотел было отказаться, но Рори украдкой дернул меня за рукав, как бы желая предостеречь, да я и сам уже передумал. Взяв из рук дяди бутылку, я не только основательно отхлебнул, но и постарался пролить на землю как можно больше. Это был чистый спирт, от которого у меня перехватило дыхание так, что я едва смог его проглотить. Не заметив, насколько убыло содержимого в бутылке, дядя снова запрокинул голову и допил остаток, а затем, хрипло расхохотавшись, швырнул опустевшую посудину Веселым Ребятам, которые, казалось, разом рванулись вверх, чтобы поймать ее на лету.

– Эй, чертовы парни! – крикнул он. – Вот вам ваша доля! А к утру получите и кое-что получше!..

И вдруг во мраке ночи, когда ветер на минуту затих, явственно прозвучал человеческий голос – резкий и отчетливый. Человек, которому он принадлежал, находился не дальше, чем в двухстах шагах от нас. Но в то же мгновение ветер с диким воем обрушился на мыс, Гребень оглушительно заревел и забурлил, а Веселые Ребята заплясали с каким-то диким озлоблением.

Но все же мы слышали звук этого голоса, и он продолжал звучать у нас в ушах. Кроме того, мы знали, что обреченное на гибель судно переживает последнюю агонию, что оно гибнет в нескольких десятках саженей от нас, и то был голос его капитана, отдававшего последние приказания. Сгрудившись у края утеса, мы с напряжением ловили каждый звук, и все наши чувства превратились в одно мучительное ожидание неизбежной развязки…

Ждать пришлось довольно долго, и эти бесконечные минуты показались нам годами. И вот на одно короткое мгновение мы увидели шхуну на фоне громадного столба сверкающей белой пены. Я и сейчас вижу перед собой ее черный силуэт с убранными парусами, с сорванным гротом и рухнувшей на палубу мачтой, и мне кажется, что я различаю на мостике темную фигуру человека, вцепившегося в штурвал.

Однако это видение исчезло быстрее, чем вспышка молнии. Тот же вал, что так высоко вознес злополучное судно на свой гребень, накрыл его и похоронил навеки в бездонной морской пучине. Грянул нестройный хор предсмертных воплей, который тут же заглушили своим ревом Веселые Ребята.

Последний акт этой трагедии был сыгран стремительно: крепкое судно со всем своим грузом, со всеми человеческими жизнями, драгоценными для близких и родных, в одно мгновение пошло ко дну среди круговерти бушующих волн. Все эти люди канули в вечность, точно страшный сон. А ветер все продолжал свирепствовать, и холодные бездушные волны продолжали догонять одна другую, сшибаться, прыгать и перекатываться через Гребень, словно ничего не случилось.

Долго ли мы пролежали на обрыве втроем, прижимаясь друг к другу, безмолвные и неподвижные, – этого я не знаю, но полагаю, что долго. Наконец, один за другим, почти машинально мы сползли вниз, под защиту парапета. Я лежал, прижимаясь к холодному камню, вне себя от ужаса, не владея рассудком, и слушал, как дядя что-то бормочет про себя – его возбуждение сменилось глубокой подавленностью.

– Так бороться, как им пришлось, беднягам… так тяжко бороться!.. – И он вдруг расплакался: – Все добро пропало… все пропало! И никому не достанется, потому что судно затонуло посреди Веселых Ребят, вместо того, чтобы выброситься на берег, как «Христос-Анна»… – Это имя снова и снова мелькало в его полубреду, и всякий раз он произносил его с ужасом и содроганием.

А буря, между тем, начинала стихать. Через каких-нибудь полчаса ветер, неистовствовавший и ревевший, как бешеный зверь, сменился легким бризом, и тут же хлынул холодный проливной дождь. Вероятно, я уснул в изнеможении, а когда пришел в себя, промокший, окоченевший, с тяжелой головой, уже занимался рассвет. Ветер дул едва-едва, капризными порывами, начинался отлив. Гребень дремал, и только прибой, все еще бившийся в берега Ароса, напоминал о ночном безумии бури.