Искры - Михаил Соколов

Иван Гордеич вздохнул, посмотрел на пакет, в который Леон спрятал вырезки из газеты, и снял очки.

— Да. Не думал я, что такие слова писаны в тех листках, — задумчиво произнес он. — И никогда я не ожидал, чтобы такое письмо прислали мне, Горбову Ивану Гордеичу, православному рабочему человеку. Не понимаю, кто там, в Женеве, знает меня, но про солдат и офицеров и я так когда-то думал, как тут говорится. Думал, когда служил, да… бросил те мысли.

— А про правительство не думали, когда служили? — осторожно спросил Леон.

— Про все думал, сынок. На моих глазах бомбу в царя кидали; как же я не думал, мол, почему они кидали ее.? Но я так решил: царь — он помазанник божий, а все, что от бога, — свято.

— Ну, а потом вы не переменили своих мыслей? Про правительство и царя? — допытывался Леон.

— Нет, за грех считал. Страшно про царя так говорить, как в той газете сказано, великий грех это, но…

— Но… правильно же тут сказано, Иван Гордеич? Мы одни, и мне-то вы можете сказать.

Иван Гордеич встал, делая вид, что разговаривать больше не о чем, и Леон встал. «Крепится, а ведь до сердца дошли слова товарища Ленина», — подумал Леон.

Иван Гордеич положил руку на его плечо, посмотрел в глаза и настойчиво спросил:

— Кто те слова писал? И почему они попали в мой дом, если я не политический человек?

— Эти слова писал Ленин, Владимир Ильич Ленин-Ульянов. А попали они в ваш дом потому, что дом ваш есть дом русского рабочего человека. Для нас, рабочих людей, писал товарищ Ленин — вот почему письмо было прислано вам, — ответил Леон.

— Так… Значит Ленин, — как бы о чем-то думая, произнес Иван Гордеич и повторил в уме только что услышанное: «В революцию начинают верить самые неверующие». — Значит, и я начинаю верить?

Больше Иван Гордеич ничего не сказал. Но когда пришла Дементьевна и таинственно спросила, что за письмо получил Иван Гордеич, он негромко ответил:

— Не твоего ума дело. Ты ничего не видала и не слыхала. То письмо в душе у меня застряло — вот что это за письмо.

— Значит, и ты сделался политическим, Гордеич? Не понимаю, грешница, не допойму, — чистосердечно призналась Дементьевна.

— А тут и понимать нечего. Не желаю я больше получать всякие письма из святых мест! — неожиданно заявил Иван Гордеич. — Неправильно в тех письмах пишется про нашу рабочую жизнь! И денег больше не пошлю монахам ни копейки. Хватит меня доить, как библейскую корову!

Дементьевна крестилась и смотрела на мужа большими испуганными глазами.

На следующий день, незадолго до послеобеденного гудка, Леон с друзьями вышел из завода и остановился на мосту через реку. Ткаченко принес из весовой будки табурет, поставил его у входа на мост и спросил у Леона:

— Тут, что ли?

— Хорошо. Становитесь посреди моста.

Ткаченко с Щелоковым, Ермолаич с Бесхлебновым стали посредине моста, взялись за руки и обратились к шедшим на работу рабочим:

— Ребята, постойте немного, сейчас услышите интересные новости.

Рабочие шли к заводу непрерывной цепочкой со всех сторон, и миновать мост было нельзя. Останавливаясь, они спрашивали, в чем дело, но Ткаченко загадочно подмигивал и глазами указывал на Леона, и рабочие понимающе переглядывались:

— Давай живей, Дорохов, гудок скоро, — торопили некоторые, поглядывая на заводскую трубу.

Леон подождал, пока соберется достаточное количество людей. Он был молчалив, напряженно сух и ничего не слышал. Он видел, что народу подошло уже человек пятьсот, что из главной конторы уже спешит смотритель, заметивший скопление на мосту, и единственное, о чем он думал, это чтобы не помешали власти или администрация завода. Наконец он приподнялся на носки, окинул толпу внимательным взглядом и сказал Ткаченко:

— Давай на середину, — а в следующую секунду вскочил на табурет.

— Товарищи! — напрягая голос, обратился он к рабочим, сбив шапку назад. — Недавно телеграф принес нам позорную весть: сдан Порт-Артур!

Толпа зашумела, послышались недовольные голоса:

— Слышали… Говори дальше!

— Сколько еще они будут сдавать!

— Положили наших сынов, а за что?

Леон во весь голос продолжал:

— Самодержавию нанесен еще один удар. О чем говорит нам это поражение? Оно со всей ясностью показывает всю гнилость самодержавия и бездарность царских генералов. Падение Порт-Артура еще раз показывает рабочему классу и всему народу, что царизм продолжает эту сумасшедшую бойню только для того, чтобы отвлечь пролетариат от борьбы за свои насущные права. Но самодержавие просчиталось: рабочий класс России продолжает борьбу…

Леон передохнул, посмотрел по сторонам и, не заметив ничего опасного, во весь голос крикнул:

— Пора кончать с таким правительством! Настал час поднять нашу мозолистую руку и силой свергнуть проклятый царский строй. Становитесь под знамя Российской социал-демократической рабочей партии, товарищи! Готовьтесь по первому кличу все, как один, выступить на решительную схватку с царизмом и со всеми нашими угнетателями! Да здравствует Демократическая Республика! Да здравствует свобода!

В это время прискакал наряд казаков. Быстро спешившись, казаки рассыпались цепью вдали. Рабочие не видели их, так как стояли к ним спиной, но Леон увидел и сказал Ткаченко:

— Казаки. Говори кратко.

Ткаченко взобрался на табурет и начал речь, и в это время раздался залп. Все обернулись, грозно зашумели:

— Порт-Артур кидают японцам, а своих — стрелять?

— Это холостой! Казаки, они тоже люди!

— Долой их всех, царевых слуг!

— Тикай, а то перестреляют!

— Сто-ой на месте! — крикнул Щелоков.

Некоторые рабочие шарахнулись в сторону, стали прыгать с моста на лед, но большинство стояло на месте, так как вперед пройти нельзя было, а позади были наставлены дула винтовок.

И тут случилось непонятное: какой-то полицейский чин подбежал к казачьему офицеру и стал что-то возбужденно говорить, размахивая руками. Казаки опустили винтовки и сошлись в группу, а потом сели на лошадей и ускакали.

Ткаченко сменил Щелоков и громовым басом сказал:

— Рабочий — это сила! Вон прискакали и ускакали назад казаки. Что это такое? Это есть неподчинение властям. Значит, верно тут говорили: весь народ проклял правительство. Так долой его! Требовать свободы и братства! Долой войну!

Прогудел гудок, но митинг продолжался, и на него шли с поселков и бежали из завода новые и новые рабочие. Леон сделал знак Ткаченко, и тот крикнул:

— Запомните наши слова! А теперь расходитесь, товарищи.

Какой-то пожилой рабочий в брезентовой куртке поверх шубы подошел к Леону и сказал:

— Зря распустили народ. Только послушать пришел, а вы уж закончили. Из доменного я, ребята прислали.

— Ничего, папаша, — ответил Леон, — было бы желание, а речи ты еще послушаешь.

— Да речи — они что ж, сынок? Они — хороши, а только пора и за дело браться. Так они, правители такие, всю Россию отдадут врагу, а не только Порт-Артур, — сказал какой-то старик в старом, облезлом треухе.

— А и отчаянные! Днем, на виду у главной конторы, собрали ползавода, а?

Леон узнал голос и обернулся.

Это был Иван Гордеич Горбов.

3

Лука Матвеич заехал в Югоринск на несколько часов, направляясь в Баку, и хотел взять с собой Леона, чтобы представить его Кавказскому союзному комитету. Сейчас, выслушав его рассказ о подготовляемой стачке, он решил не говорить ему о своих намерениях и Опросил:

— Ну, как тебе нравится наш новый орган большинства? «Вперед»… Хорошо сказано, а? Я знал, что для Горбова эти статьи Владимира Ильича не пройдут бесследно. Да и безопасно тебе получать.

Леон усмехнулся, сложил газету вчетверо и, спрятав ее, ответил:

— Задумался Иван Гордеич серьезно. Да и не он один. Мне теперь кажется, будто у меня выросли крылья и прибавилось сто человек активистов… Мы переложили статью о Порт-Артуре на листовку. Эти слова зажгли сердце каждого рабочего. И листовку по хуторам разбросали.

И опять Лука Матвеич добродушно улыбнулся и сказал:

— Правильно, пора и мужика звать под наше знамя. Только ты говори попроще: «дошли эти слова до каждого человека». А то: «выросли крылья», «зажгли сердце»…

Леон смутился.

— Жаль, что тебя не было во время нашего митинга.

— Я тебе запрещаю оглядываться на меня и Чургина. Обошлись? И хорошо. Кстати, я в это время сидел в курьерском поезде, как знатный иностранец. Мосье Дюран я пока, по паспорту, — хитро посмеиваясь и поглаживая бородку и подстриженные усы, сказал Лука Матвеич. — Боюсь вот только нарваться на какого-нибудь «соотечественника», — не очень горазд я говорить по-французски.