Книга воспоминаний - Игорь Дьяконов

В ректорскую комиссию первой вызвали Талку Амосову — и она вышла сияющей: восстановили! Второй пошла Нина. Ей задали вопрос, что писал Ленин в XVI томе собрания сочинений? Она не знала. Ее попросили перечислить наркомов СССР. Это было невозможно потому, что они все время менялись — вопрос был рассчитан на то, что она ненароком назовет какого-нибудь врага народа. Но она просто совсем не ответила.

— Вот видите! А вы еще претендуете на аспирантуру!

Остальные уже решили не ходить в комиссию.

Помнится, Мсжлаук был расстрелян несколько недель спустя. И около того же времени и Бубнов.

Яша Бабушкин долее других оставался связан с Университетом, потому что находился там на партийном учете. Он воспользовался ближайшим партсобранием, чтобы публично обвинить Цуксрмана в ложном доносе на Нину — в составлении бумаги о ее якобы связи с Розснблитом, хотя было общеизвестно, что вовсе не Нина, а сам Цуксрман был близким другом Розснблита.

Цукерман отперся от доноса на Нину, но признался «в своей тяжкой вине» — дружбе «с этим подонком, мерзавцем, врагом народа Розснблитом».

— Но, — сказал он, — за это я уже ответил в другом месте.

Где — это выяснилось.

Около этого же времени Нина встретила Саню Чсмоданова. Саня, потрясенный, сказал, что Гриша Розснблит, который был самым близким его другом, был — арестован по доносу своего другого ближайшего друга и участника многих бесед с ним о теоретических вопросах марксизма и мировой революции — Исаака Цуксрмана. Тогда еще политические процессы проходили (по крайней мере, иногда) через суд — на него свидетелями были. Около этого времени вышел в свет подготовленный и комментированный Шурой и Юрой Фридлендером пол руководством М.А.Лифшица монументальный том «Маркс и Энгельс об искусстве». С 1940 т. Шура потупил на работу в Ленинградский Радиокомигет, где уже с 1938 г. работал Яша Пабушкин; Яша там и проработал всю блокаду; во многом благодаря нему, с трудом державшему сюя у микрофона, голос радио был жив в течение всех роковых 900 дней; но после снятия блокады Яша был уволен и заменен каким-то москвичей; был мобилизован в армию и сразу погиб. — Шура был мобилизован еще в 1941 г. и тоже быстро погиб. вызваны и Чемоданов, и Цукерман. Саня рассказывал, как Гриша Розенблит[170] вскакивал в бешенстве, слушая спокойную и смертоносную ложь Цукермана.

С осени 1937 г. Нина продолжала работать во Втором Педагогическом институте иностранных языков; английская кафедра по-прежнему была под умным и любовным управлением Веры Игнатьевны Балинской, и состав преподавателей был тот же, весьма замечательный — все это были люди знающие и преданные делу. А я из экскурсионного бюро перешел с октября в Отдел Востока Государственного Эрмитажа — в Отделение древнего Востока, или так называемый «Египет».

I I I

«Египет» помещался на Комендантском подъезде Зимнего дворца, на отскоке от всех других служебных помещений. И ходить на работу надо было тоже через Комендантский подъезд, с Дворцовой площади; тогда еще не было издано распоряжение — открывать лишь один служебный подъезд — на набережной, так же как открывался, в целях безопасности, только один для публики (в то время — подъезд с «Атлантами»). Помещение было уютное: сначала комната заседаний с большим столом, крытым малиновой бархатной скатертью и окруженным красными креслами; из нее шел коридор в просторную комнату заведующей отделением Милицы Эдвиновны Матье и ее сотрудницы по хранению и изучению коптских художественных тканей, К.С.Ляпуновой, племянницы композитора. Из коридора же была витая лестница вверх, и там находились еще три комнаты; по стенам они все были заставлены одинаковыми черными застекленными шкафами, где хранились главным образом фаянсовые и бронзовые мелкие египетские изделия — ушебти и боги: ибисы, кошки и т. п. В дальних, меньших комнатах были большие окна до полу и стояли столы египтологов — Наталии Давыдовны Флиттнер и Исидора Михайловича Лурье, мужа Милицы Эдвиновны. Комната ближе к двери на лестницу, большая, была отчасти разгорожена надвое, потому что четыре черных застекленных шкафа стояли здесь боком к простенку между двумя большими окнами, и спинами друг к другу. Слева от простенка стоял стол Н.А.Шолпо, а справа — Б.Б.Пиотровского. Мне поставили столик в дальней маленькой комнате, оттеснив столик Наталии Давыдовны несколько вглубь. Шолпо скоро ушел: в Эрмитаже ставки были

Цукерман служил в то время со мной вместе в Институте востоковедения Он очень пытался дружить со мной и раз спросил, почему я сторонюсь. Я сказал из-за дела Розенблита и Нининой характеристики в аспирантуру. Он горячо отрицал свое участие в обоих этих делах. Я хотел сказать, что Розенблит жив и что все это легко проверить, — хотя я был не совсем уверен, что он действительно жив, но мне очень хотелось поглядеть на реакцию Исаака. Но он был так жалок, что мне стало противно, и я ничего больше не сказал. Несколько лет спустя, когда мы выпивали на каком-то диссертационном шмаусе, Цукерман подсел ко мне и доверительно рассказал, как он в армии раз конвоировал двух пленных немцев, и когда — как нередко бывало — под ошел незнакомый советский штабной офицер и пожелал расстрелять их («убей немца», как учил Оренбург), он этому не воспротивился. Нужно ко всему прочему иметь в виду, что взять двух «языков» означало, по большей части, уложить из посланных за ними разведгрупп десятки наших

² Вера Игнатьевна кончила жизнь монахиней в Пюхтице, в Эстонии. нищенские. На его место был взят к нам и получил его стол Михаил Абрамович Шср, один из самых чудных людей, которых я когда-либо знавал.

Почти все столы были необычайной красоты, музейные, и стулья тоже. Исидор Михайлович сидел за миниатюрным письменным столиком карельской березы с яхты Николая II «Штандарт», у Наталии Давыдовны было потрясающее бюро XVIII века, с тысячью выдвижных лотков, «гнезд» для бумаг и безделушек, и даже с потайными ящиками.

Четыре года, проведенные в этом уютном уголке науки, были для меня вторым университетом, и мой долг — описать здесь моих товарищей-учителей.

Старшей была Наталия Давыдовна Флиттнер. Седая, с зеленой лентой в аккуратно убранных волосах, всегда в тсмнозслсной шелковой кофточке с янтарной брошью, она была общительна, проста со всеми и дружелюбна. Вечно у нес под крылышком были какие-нибудь юноши, интересовавшиеся древностью и Востоком. Это она приголубила и привела в Эрмитаж еще мальчиком Бориса Борисовича Пиотровского. Она не была большим ученым, — в том смысле, что писала она мало и по мелочам; но зато она была замечательной учительницей, в науке и в жизни. Она всегда говорила: «Надо, чтобы они (т. е. древние люди) у вас жили, ногами дрыгали». Именно она научила меня в каждом научном построении прежде всего стараться себе представить — а как это было в реальной жизни? Она же утвердила меня в давнем убеждении — необходимости неукоснительной честности в науке, как и в жизни.