Том 2. Брат океана. Живая вода - Алексей Кожевников

Обрадовались появлению саврасого новичка только мать, Сахара, да табунщик: «Наконец-то и долгожданный поздныш ходит на своих ногах!»

Когда жеребенок и его матка присоединились к косяку, табунщик Олько Чудогашев направил косяк к Белому озеру. Надо напоить матку: после родов на них наваливается сильная жажда; надо обрадовать другого табунщика, своего напарника — Колтонаева, что выполнении социалистических обязательств идет хорошо — матки ожеребились благополучно, все новорожденные пока целы.

А на Каменную гриву уже пришла волчица. Одна из пещер в Савраскином распадке превратилась в волчье гнездо.

Кони часто паслись вблизи распадка, где жила волчица, и если это случалось днем, она поднималась на склон, распластывалась среди темно-серых, как она сама, камней и оттуда, издалека, наблюдала за Савраской; по ночам же выходила в степь и подползала иногда так близко к косяку, что сделать три-четыре прыжка — и… Но ей не везло: ночами при косяке дежурил Колтонаев. По виду этот старый, колченогий, медлительный человек казался гораздо безопасней верткого и шумливого парнишки Олько, но по запаху страшней его волчица знала только одного человека, который носил шкуру ее мужа — волка. От Колтонаева так невыносимо разило табачным дымом и пороховой гарью, что сделать последние несколько прыжков не хватало даже и волчьего духу. Но и отказаться от жеребенка было нельзя, и волчица каждую ночь бороздила брюхом шершавую, колючую, засохшую степь.

Савраска между тем рос, креп. Слабость и шаткость в ногах исчезли. Он, как заведенный, без устали кружился, взбрыкивал ногами, задирал своих товарищей, то и дело вздергивал голову и звонко ржал. Олько не мог нарадоваться на него; вступая на дежурство, обязательно кидал ему кусочек сахару и говорил:

— Расти быстрей, крепни! К зиме у меня не хуже других быть!.. Слышишь?

Савраска отзывался ржаньем. Он уже стал сластеной и просил еще сахару. Ржанье было так похоже на: «Креепну-у-у!», что Олько готов был поверить, что жеребенок понимает его.

— Вот молодец! — и на ладони, как на блюдце, подносил любимцу другой сахарный кубик.

Но тут резвун терял свой задор, начинал дрожать, пятиться, а когда Олько подходил слишком уж близко, он прыскал в сторону.

— Ты, однако, большой дурак, — награждал его Олько, кидал сахар в траву и отходил.

Савраска мигом хватал его, съедал и начинал снова ржать: «Пра-авильно-о-о!.. Пра-авильно-о-о!..»

Колтонаев отдежурил свою долю ночей, его сменил Олько. И в первую же ночь, когда косяк проходил вблизи волчьего распадка, любимец исчез.

Все время был на виду — и вдруг не стало! Олько метнул взгляд направо — там только холмы, пятна света вперемежку с пятнами теней; метнул налево — тоже холмы, пятна… ночь была смутная, с дырявыми облаками. Табунщик повернул коня назад. В глубине оврага шли рядом матерый волк и Савраска. Волк тесненько прижался к жеребенку, будто нашептывал что-то, и легонько-ласково погонял пушистым хвостом, а Савраска поставил уши и внимательно слушал. Никогда он не бывал таким смирным.

В первый момент Олько подумал, что ему видится забавный сон, а пригляделся — верно, идут рядышком.

«Вот так па-а-ра! — ахнул Олько, затем осторожно сполз с коня — не звякнули ни уздечка, ни стремена, поудобней взял ружье и пополз за волком. — И куда он его? Почему не зарежет тут?»

У каменного завала, перегородившего распадок, волк и жеребенок остановились. А из норы выползли три волчонка, каждый с добрую собаку. Волчата окружили жеребенка и затеяли с ним игру. Один все тыкал мордой.

— Целоваться лезешь, — шипел Олько. — Подожди, я тебя поцелую!

Другой теребил жеребенка за хвост, третий становился на дыбки и передними лапами старался обнять его за шею, то лез под брюхо, промеж ног. Все урчали, а большой волк держал жеребенка за гриву.

Олько подполз на выстрел и пристроился в тени камня, но стрелять было опасно — слишком уж тесно окружили волки жеребенка. Он решил выждать — авось отлипнут.

Но игра становилась все азартней, волчата цапали жеребенка за горло, за ноги. Он бил задом, крутил головой и ржал с такой мольбой, что Олько не мог вытерпеть и выстрелил.

Большой волк и Савраска рывком кинулись вперед, будто их кто подбросил, споткнулись и отделились друг от друга. Затем волчиха и волчата скрылись в теневой стороне распадка, а жеребенок с жалобным воплем поскакал в степь. Он примчал в косяк волчий дух, и кони приготовились к защите — жеребят столкали в кучу, кобылицы встали вокруг них, косячник Буян ходил по за кругу.

Немедля Олько погнал косяк на Белое. Там Савраску заарканили и перенесли в загон. Волки сделали ему больше двадцати укусов и глубоких царапин. Осмотрев их, Урсанах Кучендаев сказал:

— О, я знаю это, знаю. Это волчья наука. — И объяснил, что такую штуку редко удается видеть человеку, обычно он видит только недоглоданные косточки пропавших жеребят, но случается она довольно часто. В летнюю пору волчицы начинают приучать подросших волчат к крупной охоте, и, если попадется теленок, жеребенок, они не торопятся его резать, а стараются угнать к своему логову. Савраску волчица увела для науки, — по укусам видно, что сама она не прикладывала к нему зубов, цапали его только волчата.

Раны жеребенку промыли раствором борной кислоты, потом его развязали, но до приезда врача оставили с маткой в загоне. Олько поскакал в Главный стан доложить о случившемся директору.

Вороной бежит лисьей, воздушной рысью, и под гору и в гору одинаково быстро. На этих холмах, в просторах этих степей выходил он свою неутомимую прыть, и для него нет здесь ничего трудного.

Олько подался всем корпусом вперед и покрикивает:

— Лети, мой конь! Лети!

Была уже ночь, когда впереди забелели конюшни. Вороной прибавил ходу, он твердо помнил привычку своего хозяина въезжать в Главный стан скоком.

Все спали. Но прогремел Вороной на мосту через Биже, и в директорском домике вспыхнул огонек, затем директор вышел на крыльцо и окликнул:

— Кто едет?

Олько остановился и, не сходя с коня, рассказал о беде с жеребенком. Степан Прокофьевич слушал, зябко поводя плечами. Он был в постели, когда раздался на мосту конский топот, и вышел наскоро: в халате прямо на нижнее белье да в туфлях-шлепанцах на босу ногу.

— Короче говоря, волки сожрали жеребенка? — прервал Степан Прокофьевич табунщика.

— Нет-нет! Жеребенок жив. Его надо показать доктору.

— Завтра приедет.

Дав Вороному небольшой роздых, Олько помчался обратно. А Степан Прокофьевич оделся как следует, прошел в изолятор и сказал дежурившему там Орешкову, что завтра нужно послать к Каменной гриве охоту на волков. Потом огонек в директорском доме погас. Но не прошло и часа, как снова вспыхнул, на улице снова показался директор и скрылся в конюшие.

— Что опять случилось? — тревожно встретил его Павел Мироныч.

— А я пришел вас спросить, что случилось.

— У нас?.. Ничего. Сегодня живем без происшествий.

— Недавно жеребята ржали.

— Поржали и перестали. Жеребята — что ребята, тихо жить не могут.

— Знаю. Но у меня такие уж глупые уши… Заржут, ударят копытом чуть погромче, загудит машина — обязательно проснусь.

— Но разве обязательно подниматься, идти узнавать, отчего ржут, кто едет? При машинах, при конях есть ведь люди.

— Если не узнаю — не засну. Лучше встать, проведать, чем до утра ворочаться с боку на бок.

Степан Прокофьевич подал зоотехнику руку, тот крепко стиснул ее:

— Спокойной ночи, долгого сна! Услышите что — и не собирайтесь вставать. Не обижайте меня. Встанете — я буду думать, что вы не доверяете мне.

— Это уж совсем лишнее, чтобы еще вы из-за моих глупых ушей страдали.

Степан Прокофьевич ушел и заснул с твердым намерением не вставать до утра, но вот снова ржанье, и у него снова вспыхнул огонек; прошумела машина — и опять огонек.

К Каменной гриве пришла машина с полным кузовом народу. Видя, что все с ружьями, Колтонаев спросил:

— Кого убивать собрались?

— Волков.

— Убивать-то волков надо, только волк не ждет, когда убивать его приедут. Олько в волка стрелял, у волчьей норы был… И теперь волка там не ищи. Волк теперь далеко.

Это было резонно, но все же волчий распадок окружили и постепенно сошлись у норы. Она была пуста. Но кругом…

— Ай, бож-же, что наделали, окаянные! — вырвалось у Степана Прокофьевича.

Кругом валялись птичьи крылья, перья, пух, разные кости, три цельных бараньих черепа с большими рогами.

— Добро-то наше ведь… — сказал один из охотником, склонясь над черепом со знакомыми рогами.

— Чье же больше… — отозвался другой.

Охотники были из табунщиков, чабанов, гуртоправов, все имели урон и теперь припоминали его: жеребята, телята, бараны.