За короля и отечество - Роберт Асприн

А из Кэрная путь его лежал обратно на север, к Кэрлойлу, по римским дорогам в Рейгед и Стрэтклайд и дальше, в Кэр-Удей, охранявший горные дороги в страну пиктов. Где-то по дороге, после нескольких месяцев голодной жизни певца и музыканта, Лайлокен обнаружил в себе неплохой дар поэта и еще лучший — он мог заставить людей смеяться над своими песнями.

Что ж, он неплохо зарабатывал на этих своих талантах, умело скрывая под глупой ухмылкой всю злобу и черную жажду мести, тогда как пьяные солдаты и дорвавшиеся до суши матросы спускали в кабаках деньги (которых у них было больше, чем мозгов) на дешевое вино, еще более дешевых женщин и шуточки Лайлокена. Они ревели от восторга, и забрасывали его медяками, и отвечали, не задумываясь, на любые его вопросы об ирландцах.

И каждый вечер, засыпая, он молил Бога о том, дабы тот помог ему нанести Ирландии такой удар, от которого все ихние ирландские вдовы рвали бы на себе платье в отчаянии… О да, зловеще обещал ему Беннинг. Мы уж точно пошлем их всех прямо в ад, где им самое место. Тысячами. Делай как я велю, и мы навеки сотрем все их ирландское племя с лица земли.

Лайлокен никогда еще не был так счастлив.

По дороге Лайлокен отвечал на расспросы своего нового бога: где он уже побывал, куда собирался направиться дальше. Я вышел из Кэр-Удея вчера, когда король Годдодина и его брат выступили с войском, дабы напасть на пиктов. Что делать менестрелю в крепости, если в ней не осталось готовых платить солдат? Ходят слухи о новой войне — всякий ветерок с юга полон этими слухами. Покинув Кэр-Удей, я направил стопы в Кэрлойл, где дукс беллорум возглавляет совет северных королей. Они послали ему грамоту с просьбой о помощи в защите последних королевств бриттов. А их кавалеристы любят пение, питье и женщин — будь то канун битвы или перерыв между выходами в пограничный дозор. Город, полный солдат, — нет лучше места для менестреля, если он хочет набить брюхо.

Дукс беллорум… удивился Беннинг. Сам Арториус? Отлично, лучше даже, чем я рассчитывал. Тогда нам тем более надо спешить в Кэрлойл. Там я могу осуществить свои замыслы не хуже, чем в любом другом месте; к тому же занятно будет познакомиться со знаменитостью. Однако, Лайлокен, не тащиться же нам пешком всю дорогу до Кэрлойла. У меня нет ни желания, ни возможности тратить на эту дорогу несколько недель, пока мои враги обустраиваются там, готовясь к удару, — этак мне никак не найти, где они прячутся.

Враги? Весть эта потрясла Лайлокена. Неужели ирландцы заслали своих шпионов в сам Кэрлойл?

Нет, я говорю о совсем других врагах. О созданиях вроде меня. Их двое — глупцы, преступники; они изо всех сил будут стараться помешать мне. Я должен их обнаружить, Лайлокен, узнать, кто их укрыл так, как ты укрываешь меня, и уничтожить. Ты ведь не дрогнешь перед убийством женщины, а, Лайлокен? Или изменника?

Лайлокен задумался над ответом. Он знал, что убить ирландку для него — все равно что вошь раздавить. Они навсегда отняли жизни его жены и детей, так что будет только справедливо, если он лишит их того же. А если женщина из бриттов? Мысль об этом была ему неприятна. И все же если женщина эта стала пристанищем врага, который предаст бриттов… Тогда она заслуживает смерти как предатель, будь она даже королевских кровей.

Да, хмуро признался Лайлокен. Я убью такую женщину… или мужчину, если они укрывают любого, помогающего ирландцам. Голыми руками убью, коль потребуется.

Что ж, раз так, отвечал Беннинг с ледяным спокойствием, я предлагаю найти и угнать доброго коня.

Он очнулся на земле. По крайней мере на ощупь это показалось ему землей. Жесткой, неровной. Он лежал на спине. В нос ударили запахи дыма, и пыли, и пота — не самые приятные запахи, у него сразу же разболелась голова. А может, она болела у него и прежде… Тошнотворное ощущение потери ориентации в пространстве волнами накатывало на него, а мысли в голове звучали как-то непривычно, словно озвученные чужим голосом.

Собственно, он не мог сказать, чтобы в голове его звучали чьи-то чужие голоса. Это походило скорее на то, как если бы какая-то часть его самого, которую он раньше просто не ощущал, заявила вдруг о себе, попытавшись высвободиться из-под его, Стирлинга, контроля. Это ощущение смутно напомнило ему столкновение воздушных масс: грозы сменяются затем этаким смешением температур и воздушных давлений, которое приводит к непредсказуемой погоде.

Эта скрытая прежде часть его совершенно новой личности излучала пока ужас, сквозь который прорезались нотки гнева. Только сейчас до Стирлинга дошло, что он думает на древней разновидности валлийского языка… бритонского, так, кажется, назвала его д-р Бхаскар. Теперь до его сознания начали доходить другие голоса. Мужские, полные плохо скрываемой тревоги; женские, едва не срывающиеся на визг от страха. Чей-то зычный голос мгновенно обратил на себя внимание Стирлинга, в каком бы раздрае ни находились его мысли.

— Отнесите его в дом! — скомандовал голос, хотя смысл этих слов дошел до Стирлинга с некоторым запозданием. — Слава Богу, мы так близко от Кэр-Удея! Со смертью Лота мы не можем рисковать жизнью еще и его брата! — Снова смысл сказанного доходил до Стирлинга клочками — наполовину по мере того, как мозг переводил этот странно звучащий валлийский, наполовину из той, непривычной части сознания, которая бормотала что-то на том же языке, что и незнакомый говоривший.

Его вдруг охватило отчаянное желание кричать, если не визжать от страха. Стирлинг отреагировал на это чисто механически, безжалостно прикусив до крови язык. О Боже… Он так и не понял точно, какой из половин его раздвоившегося сознания принадлежит эта мысль. Стиснув зубы, он понял, что ему совершенно необходимо знать, в чьем же теле он все-таки оказался. Одно хорошо: вторая, перепуганная, отчаянно бьющаяся часть его рассудка никак не казалась женской. И органы чувств его по крайней мере действовали как положено: тело под незнакомыми одеждами определенно принадлежало мужчине.

Что ж, спасибо и на том…

Несколько сильных мужских рук подняли и понесли его. Перед глазами Стирлинга мелькнул клочок холодного, истыканного звездами неба, и тут же его внесли куда-то… он не знал куда. Челюсть уже начало сводить от попыток сдержать крик обладателя тела. Стирлинг разглядел темные каменные стены, неровный огонь факела, закопченный потолок… Шаги отдавались от каменных поверхностей гулким эхом. Его положили на какую-то горизонтальную поверхность. Он ощутил щекой мех… наверное, меховой мешок, набитый чем-то растительным. Матрас получился неровный, хотя и не такой неровный, как земля, на которой он только что лежал. И гораздо мягче.

— Приведите Ковианну Ним! — приказал незнакомый женский голос.

— Кто здесь еще? — удивился другой голос, мужской. — Гром и молния, парни, да ведите же ее сюда сейчас же! — Говоривший перевел дух и продолжал уже спокойнее: — Нам повезло, Ганхумара. Оказывается, Моргана сейчас здесь — заехала с Медройтом на пути домой из Айнис-Меноу. Они узнали, что мы едем на север, к границе, вот они и сделали крюк повидаться.

Кто, оглушенно подумал Стирлинг, такая эта Ковианна Ним? И кто такие Ганхумара и Медройт? И кто, если уж на то пошло, он сам? Та странная, непривычная часть его самого удивилась тому, что он этого не знает. Черт, удалось ли Седрику Беннингу и Бренне МакИген приспособиться к этому сбивающему с толка ощущению противоречащих друг другу частей у тебя в голове? Хотя нет, не у тебя: голова-то чужая. Ну, МакИген-то, возможно, и безразлично то, что она ломает чью-то ни в чем не повинную личность… А Седрику Беннингу? Австралийцу, выросшему в Манчестере? Вот бедолага… Интересно, подумал Стирлинг, сколько недель потребуется им всем только на то, чтобы приспособиться? И не сойдут ли они при этом с ума? Кстати, осенило его, вот один из способов выследить их: искать среди тех, кто страдает внезапными помутнениями рассудка…

— Где он? — спросил новый голос — женский, негромкий, довольно-таки приятный.

Стирлинг сделал усилие, и на этот раз ему удалось открыть глаза. Взгляд его встретился с парой серо-стальных глаз. По их выражению он предположил, что обладательница их совсем недавно испытала сильнейшее потрясение, но сдерживает переполняющие ее чувства единственно силой воли. На вид ей было около сорока, но красота ее все равно потрясала. В руках она держала яркую сумку из домотканого холста. Голос ее, когда она снова заговорила, напомнил ему шелест водопада в священной роще, полный тайн и неизъяснимой прелести.

— Лежи спокойно, Анцелотис, не мешай мне слушать твой пульс. — Она тоже вгляделась в его глаза, в то время как пальцы ее осторожно ощупывали его запястье, веки…