Красная волчица - Николай Кузаков

— Тогда за что же ты хотел убить Максима?

— Не боятся зверя только хвастуны. А убить Максима хотел не за то, что испугался, а за то, что в беде бросил.

— Ведь мог же и ты убежать с перепугу?

— Мог бы, — с грустью ответил Василий.

— Вот видишь. И тебя бы пришли и убили. Каково?

— Правильно. Не бросай товарища в беде. Да вы сами подумайте. Сегодня я одного охотника стравил зверю, завтра — другого. Так мы изведем всех мужиков, а кто стариков и женщин кормить будет? Я кое-как для одной семьи пропитание добываю, а две семьи мне не прокормить. Из-за одного негодяя все с голоду перемрут. Как же так? Вот деды и оставили нам этот обычай.

— Дедов, Василий, экономика к этому принудила. Но мы-то теперь в другое время живем.

Василий потупился.

— Вам, Михаил Викторович, мы, наверное, зверями кажемся. А я не от хорошей жизни поднял ружье на Максима. В беспамятстве был. Спасибо тете Глаше, а то бы товарища сгубил и себе вечную муку нажил.

— А я-то думал… Извини, Василий. Выздоравливай. А потом в тайгу сходим.

Уже у двери Михаил Викторович остановился.

— Чуть не забыл. Мы вчера проводили собрание партийно-комсомольской ячейки. Решили Ганю отправить учиться. Собрали часть денег. Ты как думаешь?

— Учить парня надо. Денег-то много собрали?

— На одежду и учебники хватит.

— И хорошо. У меня еще немного есть. А вы Ганю ко мне пошлите.

Вскоре пришел Ганя. Поздоровался, как взрослый, за руку.

— А я думал, красный командир забыл меня, — упрекнул его Василий.

— Докашивали луга. Вот и не приходил.

— Тетя Глаша что делает?

— Что ей делать? Вчера неводить ходила. Хорошо поймали. Ей делая бочка ельцов досталась и щук штук двадцать.

— Вот и хорошо. Зимой сгодятся. Она у нас длинная. А ты в школу-то собираешься? Кайнача приходил, говорит, уже снарядил всю команду.

— Я бы собрался… На что учиться-то?

— Твоя как фамилия?

Ганя с недоумением посмотрел на Василия.

— Воронов.

— Воронов. Корни-то к деду Матвею идут. А он, говорят, орлом был. Так что выше голову. Я же тебе обещал помочь. Мама! — крикнул Василий.

Вошла Мария Семеновна.

— У меня в сундуке бумажник лежит, принеси.

Мария Семеновна мигом обернулась. Василий достал деньги, подал растерявшемуся Гане.

— Это тебе на одежду. Ботинки не забудь справить, в ичигах в городе не будешь ходить. Иди к матери, и пусть собирает. Это я тебе взаймы дал. Так и знай. Станешь командиром, отдашь. До тех пор не вспоминай.

— А там жить на что стану?

— Ух, какой скорый. Собирайся, это не твоя печаль. Отдай деньги матери, а сам беги к Ятоке. Дорогу знаешь к Светлому бору?

— Знаю.

— Скажи, что я ее звал. Понял?

Ганя убежал, но тотчас появилась тетя Глаша, в руках у нее были деньги.

— Ты что мальчишку баламутишь, неумная твоя головушка? Как в городе жить будет, милостыню собирать?

Нерешительно вошел Ганя.

— Ты еще здесь! — шумнул на него Василий. — Еще красный командир называется. Сматывайся, куда тебе велено.

Ганя исчез.

— Жить он будет у тетки Дарьи, — пояснил Василий. — Она одна, ребятишек нет. Будет ей вместо сына.

— Я не про то. На что жить?

— Пять оленей ему хватит? Одного Кайнача зарежет на мясо, а остальных продадут.

— Где ты оленчиков-то возьмешь? Или наплодились от сырости?

Василий улыбнулся.

— Ох, и дотошный народ вы, бабы. Взаймы беру, для Советской власти, для будущего красного командира.

— Что-то мутно говоришь, парень.

— Иди, собирай Ганьку. Об остальном не твоя печаль.

Вскоре пришла Ятока. Она принесла с собой запахи леса и трав.

— Здоровье твое как? — спросила она с нежностью.

— Скоро в гости приду, — пообещал Василий.

— Я ждать буду. Угощение варить.

— Что делаешь сейчас?

— Рыбачить хожу. Одежду шью. Скоро охотиться пойдем.

— Где нынче белочить думаешь?

— К Седому Буркалу пойдем. В кедровых хребтах орехов много родилось.

— До Седого от нашего зимовья рукой подать.

— Совсем близко. Буду в гости ходить, тебя смотреть.

— Нет Мотыкана, он бы тебе задал гости.

Ятока показала в улыбке ровный ряд белых зубов.

— Мой Мотыкан — Василий Воронов. Он что хочет делает. Ятока слушает. Я шибко боялась, думала, пропал.

— А куда ж твоя добрые духи смотрели? — спросил Василий. — Распустила ты их.

— Совсем слушать перестали, — призналась Ятока. — Много раз их созывала, ничего не помогает. Потом к Ами ходила.

— Плюнь ты на них. Пропадешь со своими чертями.

— Пошто так говоришь? Я людям помогать хочу. А ты ругаешься. Степан ругается,

— Потому что неладно живешь. Была бы старуха, куда ни шло, шамань. Но ты же девчонка. Тебе песни петь надо,

— Ладно, я думать буду, — пообещала Ятока.

— Вот и договорились. А знаешь, зачем я тебя позвал?

— Однако, раз позвал, скажешь.

— Оленей мне, Ятока, надо.

— Сколько? Двадцать? Тридцать?

— Нет, всего пять.

— Когда приводить?

— Отдашь Кайначе, а я ему скажу, что с ними делать. Осенью, после белоченья, я тебе заплачу за них.

Ятока приподняла голову, лицо ее стало строгим,

— Пошто худо говоришь? Делаки сердишь. Я так даю.

— Ладно, не сердись, Ятока, — Василий дотронулся до ее руки. — Как там охотники живут?

— Дмитрий много продуктов дал. Рады охотники.

— А Урукча?

— Урукча шибко злой. Охотников собирал, не велел отпускать ребят учиться.

— А они?

— Не стали слушать.

— Молодцы.

— Пошто он не велит учить ребят?

— Очень просто, Ятока. Хитрый твой Урукча, как росомаха. Ребята выучатся, новую жизнь будут строить. Будут делать так, чтобы всем людям хорошо было, счастливо на свете жилось. Тогда кто Урукче оленей пасти будет? Сам. Да он их в первый день всех растеряет.

— Еще Урукча, Боков, Трофим Двухгривенный одним домом решили жить.

— Слышал. Создали торговый дом «Воронов — Боков — Урукча».

— Меня шибко звали к себе. А зачем мне их дом… У меня свой чум есть. Теперь Генка на стойбище ходит. С охотниками разговаривает. Учит их не всю пушнину Дмитрию сдавать. Прятать, Урукче потихоньку отдавать. Они хороший товар давать будут. Деньги большие платить будут.

Василий от волнения кусал губы.

— Скажи, Ятока, ты хочешь, чтобы люди твоего рода хорошо жили? Или тебе наплевать, пусть подыхают?

— Пошто такое говоришь, Вася? Разве я им зла хочу? Разве беды хочу?

— И Советская власть, и Степан с Дмитрием хотят добра вашим людям. А Урукча, Боков, старик Двухгривенный стараются, чтобы только им хорошо было. И вот теперь смотри, с кем тебе по пути.

— С кем ты пойдешь, с тем и я пойду. С тобой рядом идти хочу.

— Это говоришь, пока огнем не обожгло. Наступит Советская власть на пятки, с богатством придется расстаться — другое запоешь.

— Совсем что-то непонятное говоришь, Вася.

— Это к слову. Придет время, разберешься и ты. А сейчас нельзя допустить, чтобы пушнину купчишки к рукам прибрали. Передай Кучуму, Кайначе, Хогдыкану, Бирокте, чтобы они пришли ко мне. Разговаривать будем. И сама приходи.

— Придем, Вася.

В горнице послышались шаги. Ятока насторожилась. В глазах появился испуг.

— Однако отец твой идет. Ругать тебя за Ятоку будет.

— Ничего, — успокоил ее Василий. — Он уже раз со мной разговаривал. Как видишь, выжил.

Ятока с благодарностью посмотрела на Василия. Вошла Мария Семеновна.

— Пойдем обедать, Ятока, — пригласила она. — Самовар вскипел.

Ятока встала.

— Выздоравливай, Вася. Потом в гости приходи.

— Только ноги подымут, сразу приду, — пообещал Василий.

В амбар сквозь щели заглянул день и золотистой паутиной разбежался по полу. На крыше оживленно вели разговоры воробьи, с угора донесся конский топот, тихая девичья песня. Откуда-то эхом докатился ружейный выстрел.

Максим, заложив руки за голову, смотрел в потолок. За амбаром жизнь шла своим чередом: люди что-то делали, пели, любили, горевали. Ему теперь все это было недоступно. И Максиму показалось, что он уже не живой, лежит не за стенами амбара, а под толстым слоем земли и не для него светит солнце, резвятся ветры, шумят леса. И Максиму стало страшно, он вскочил, пробежал по скрипучим половицам, сел на кровать.

В амбар вошел Сережка, на глазах слезы.

— Ты что? — спросил Максим.

— Ребята меня играть не берут, говорят, что я трус и подведу их.

Максим насупился.

— Братка, я не трус, — продолжал Сережка. — Вчера мы за пучками ходили. Змея попалась, толстая, черная. Все побежали, а я нет. Палкой убил ее. Мне маленько боязно было, но я все равно не побежал.

Максим хмуро смотрел в темный угол амбара.