Уроки украинского. От Майдана до Востока - Марина Ахмедова

За дверью худой сутулый монах с горящими глазами и седой бородой счищает воск с подсвечников.

— Люди грешат, грешат, — приговаривает он. — А Бог попускает нам за наши грехи. А ведь все согрешают, никто не свят. Помыслы блудные, пьянство беспробудное. Грешат, друг друга убивают. А что это? Не святость, по крайней мере.

— Вы не видели человека? — подходит ко мне женщина.

Она стояла у подсвечника, прислушиваясь к монаху. На ней круглый берет и черное пальто, меховой ворот которого обернут клетчатым шарфом. Она показывает лист бумаги, одетый в файл, на котором вверху написано — «Допоможiть знайти людину». В центре листа черно-белая фотография крепкого старика с широкими бровями, и под ней подпись — «Царенко Володимир Йосипович».

— Отец мой, — говорит она. — Девятнадцатого февраля ушел из дома. Мы его мертвым в моргах искали, не нашли. В больницах — не нашли. Я хожу по церквям, ищу там, где можно найти живым.

— Вы думаете, он пропал на Майдане?

— Не знаю. Но он Майдану сочувствовал.

Сейчас на Майдане, который в эти дни чтит погибших, названных «Небесной сотней», ежевечерним шествием колонн, говорят о том, что их все же не сотня, а в четыре раза больше. О без вести пропавших объявляют со сцены, выкрикивая по фамилии, имени и отчеству. Был пущен слух о том, что в крематориях использованным оказалось больше газа для сжигания тел, чем официально было учтено. Значит, делают вывод стоящие на территории баррикад и костров, большинство пропавших никогда не найдется. Их тела исчезли бесследно, уйдя с дымом крематорских труб.

— Я не знаю, в чем грех моей семьи, — продолжает женщина, оглядываясь на старика монаха. — Ну, может, он с какой-то стороны и прав, этот монах, говоря, что все нам дается по грехам… Только я не знаю, за что это моему отцу — человеку, который в своей жизни никому не делал плохого. Одному Богу известно. Но с другой стороны, обидно такие разговоры слышать. — Ее лоб под редкой челкой сильнее углубляется вертикальной морщиной. — И простите меня, конечно, но не тут ли Янукович, расстрелявший людей, припадал к кресту?

Тем временем Всеволод, выйдя из собора, уверенным шагом направляется к другому церковному строению. На территории Лавры тихо и малолюдно. Прохожие показываются редко. Кажется, что на Лавру накинут невидимый звукоизоляционный колпак, который не пропускает городские шумы. А еще кажется невероятным, что в двадцати минутах ходьбы от нее расположен Майдан, который днем бурлит людьми, а ночью дымит сырыми дровами в кострах, запаленных от коктейля Молотова. Сцена которого почти не спит — лишь на ночь желающих произнести речь сменяют музыканты, поющие грустные или патриотические песни, потом и их сменяют святые отцы, поющие тихие псалмы, а когда и они на пару-тройку часов смолкают, Майдан все равно оживляется тихими разговорами нарядов самообороны, дежурящих у баррикад. Майдан круглосуточно в движении и в звуках. А здесь в Лавре так тихо, что даже слова, произнесенные на открытом пространстве, удлиняются эхом.

Стоит Всеволоду открыть очередную дверь, как он оказывается посреди строительных шумов. В помещении от пола до потолка растут леса, гудят рабочие инструменты.

— Это — трапезная, — сообщает Всеволод. — До революции в Лавре жили полторы тысячи монахов, им нужна была просторная трапезная. Кстати, когда Успенский собор взорвали, с этой трапезной снесло крышу.

— А у чудо-колокольни, которая к собору ближе, почему ничего не снесло?

— Ее строил гениальный архитектор Готфрид Шедель. На взрыв он, конечно, не рассчитывал, но строил колокольню с большим запасом прочности.

Толстый реставратор в заляпанной желтой футболке накладывает широкие мазки кисточкой на золотистые цветочки, лепестки которых грубой волной проходят по стене. К их стеблю подцеплена то ли гроздь винограда, то ли ягода, а лепестки их — то круглые, то острые. Реставратор сопит, выпуклым животом почти касаясь расписываемой стены.

— Какие грубые цветочки, — замечаю я, стоя за его спиной.

— Вы просто неправильно смотрите, — отвечает он, продолжая круговыми мазками водить кисточкой по стене. — Я с вами категорически не согласен. Вся роспись трапезной основана на украинской природе.

— Она уникальна, — поддакивает Всеволод. — Здесь в одном цветочке собраны и виноград, и калина. А какие каштаны, — он показывает на противоположную стену, по которой бежит коричнево‑золотой узор.

— А какие мальвы! — вставляет реставратор.

На соседней стене Иисус раздает хлеба, стоя босыми ногами на бледно-зеленом пригорке.

— Видите, природа — украинская, — говорит Всеволод. — Вокруг Иисуса — холмы, тополя, вербы.

— Наверное, это такой церковный психологический прием — изображать Иисуса там, где он никогда не был, — замечаю я.

— Ну, перестаньте, — почти обижается Всеволод. — Художники не были клерикальными деятелями, а с точки зрения христианского богословия Христос и так присутствует в людях, которые в него веруют… Каштаны, вербы, Украина, — глядя в потолок, он расставляет пальцы поднятых рук так, словно сверху в них свешиваются тяжелые гроздья винограда. — А слухи на Майдане слышали о том, что тут, в Лавре, священники якобы отказались отпевать погибших? — спрашивает он. — Так я вам скажу, что это — совершенная журналистская утка. Никто бы и не предложил Московскому патриархату отпевать жертв. У них там двадцать пять священников греко-католической церкви ежедневно дежурили. Да никому бы и в голову не пришло за этим сюда обращаться. Там наших — православных верующих — было на Майдане мало. Основной контингент — западная Украина, а они — греко-католики. Православных погибших все-таки родственники увозили по домам и там отпевали.

— Откуда вы так хорошо все знаете? — спрашиваю я.

— А я врач «скорой помощи». Я на Майдане и так много времени провел — ходил посмотреть, а в дни боев мы туда за ранеными выезжали. И, знаете, что меня потрясло? Там погибло несколько моих близких знакомых. А я со всей ответственностью могу заявить, что это были очень хорошие люди. Но когда мы приезжали за ранеными беркутовцами, майдановцы не давали машинам «скорой» выехать, прокалывали шины. Я не могу поверить, что те мои знакомые тоже могли так поступать. — Он прикладывает руку к сердцу и моргает круглыми голубыми глазам. Потом уверенным шагом отправляется дальше — в глубь Лавры, ближе к Днепру, над которым сейчас стоит туман, заступающий и на церковную территорию. Видно, что Всеволод привык тут ходить и знает Лавру, как свои пять пальцев. Мелкая изморось украшает ворсинки его серого пальто. Одной рукой он придерживает сумку, висящую на плече.

— Вы же знаете, как украинский церковный раскол произошел? — спрашивает он, верный своему желанию поговорить. — В России такая же ситуация после восемнадцатого года была. Новый советский режим был уверен в том, что церковь — его классовый враг, хотя, к сожалению, церковники самыми первыми отреклись от царя и признали временное правительство. У советской власти была цель — уничтожить церковь, и она создала из либерально настроенной части духовенства обновленцев, и этой созданной церкви была передана львиная доля храмов, даже храм Христа Спасителя. Но в конце концов, когда церковь окончательно утвердилась, власть и их разогнала. Так же было и здесь. Когда Кравчук Леонид Макарович… А вы знаете, что сейчас этот человек пишет?! — всплескивает руками Всеволод. — Что он будто бы в детстве носил подпольщикам-бандеровцам в лес еду и медикаменты. Только странно, что при такой биографии он сумел сделать карьеру первого коммуниста Украины, а потом — стать ее первым президентом. Ну а потом, когда распался Союз, он думал — куда же деньги девать? А митрополит Киевский Филарет был его кумом, и Кравчук умудрился на счетах церкви спрятать деньги — золото коммунистической партии. Но тут получилось так, что в страну пришли гласность и свобода, некоторые эпизоды из личной жизни митрополита Филарета разоблачились, а именно то, что он сожительствовал с некоей Евгенией Петровной. Архиерейский Собор в Москве отправил его в отставку. А деньги-то? Кто ж теперь гарантирует Кравчуку возврат миллионов? — вдохновенно тараторит Всеволод. — И он сказал Филарету, — Всеволод приостанавливается, на его пухлое лицо снисходит строгое выражение, — «Не знаю, что ты обещал патриарху в Москве, — строго произносит он, — но ты никуда не уйдешь. Потому что я тогда… не знаю, что с тобой сделаю!».

— Вы так говорите, словно вы были свидетелем этого всего, прямо начиная с восемнадцатого года, — говорю я. — Откуда вы можете знать, что Кравчук сказал Филарету?

— Ну, знаете ли, — поджимает губы Всеволод, — церковь — такое место, здесь трудно что-то утаить. А Филарет нарушил монашеский обет, а нет несчастней человека на свете, чем тот, кто дал обет и нарушил его… Но вот так появился Киевский патриарх — политическая структура, которая под церковь гримируется. У них три тысячи приходов по всей Украине, у нас — четырнадцать. А это — большая разница.