Уроки украинского. От Майдана до Востока - Марина Ахмедова

— Этой весной я картошку не посажу. — Кадык снова проходится по шее Виталя. — Если сейчас все будут картошку сажать, так российский сапог пройдет всю Украину и будут вешать везде флаги русские. А если войны не будет, я буду как-нибудь работать во Львове и до следующей весны протяну. И сразу посажу картошку.

— А я кинолог, — говорит Рома. — Тренирую любых собак: от карликового пинчера до боевых. Если будут у нас тут ваши зеленые человечки ходить, я дам ей команду злобы — она на него бросится и руку ему поломает. Это элементарно. Для этого надо просто знать психологию собаки.

— И какова психология собаки? — спрашиваю я.

— Она все время видит в человеке лидера. А человек ищет моменты злобы в ней, чтобы, воспользовавшись ими, научить ее нападать.

— А я энергетик, — говорит вернувшийся сотник. — Обслуживал иностранные представительства и российское посольство в том числе. У меня стажа больше пятнадцати лет. А с электричеством, знаете, бывают случаи, которые невозможно объяснить. Большие разряды могут возникать из ничего. Эти хаотические разряды, блуждающие сами по себе, объяснить никак нельзя — просто возникают на ровном месте… Двенадцатая сотня! — командует он. — Собираемся внизу возле беседки и ждем автобуса!

— Хотите, зигу кину? — спрашивает меня сероглазый молодой человек, натягивая на лицо пятнистую балаклаву.

— Зачем ты этот фашистский жест будешь ей показывать? — спрашивает его Виталь.

— Вы сами говорите, что российские репортеры все врут, так вы их и не провоцируйте, — придвигается к нему комендант Андрей и цедит слова: — Ну як вот так? Я бы на их месте так и подумал — что вы фашисты.

— Вообще-то знаешь, как слово facio переводится с латинского? — с раздражением спрашивает Андрея сотник. — Ты знаешь, что оно переводится как «родина»?

— Я всегда думал, что оно переводится как «пучок», — бурчит тот. — Сегодня фашисты негодяи: коли мы взяли владу, так будем всех давить. Це для мене фашизм.

— Знаешь, в чем твоя проблема? — в упор уставившись на него, спрашивает сотник. — Ты не знаешь, где служишь. «Самооборона» бачишь что такое? Она аполитична, мы не следуем ни за одной из партий. Мы защищаем батькiвщину.

— Да, мы защищаем народ, — отвечает ему Андрей.

Все собрались у беседки. По парковой зоне поликлиники гуляет пронзительный ветер. С неба капает мелкий ледяной дождь. В беседках с решетчатыми деревянными стенками на скамейках сидят бойцы «Самообороны» в балаклавах. За беседкой березы и сосны. Накладной карман черной куртки Андрея выглядывает из рукава красной подкладкой и смотрится нарукавной повязкой. Роман курит, засовывая сигарету в квадратную дырку, которую образовали сломанные верхние и нижние зубы. Губы посинели от холода. Синтетическая балаклава со спущенным низом туго обтягивает его лицо, выдавливая из него ввалившиеся щеки. Наблюдая настороженно за сотником и комендантом, он выпускает в их сторону сигаретный дым.

— Нам потрiбно выявлять шпионов и провокаторов, — продолжает сотник, — разные криминальные элементы. И судить их по закону военного времени.

— Мы не судьи, — негромко заявляет Андрей.

— Мы не судьи, — подтверждает сотник. — Но если по закону военного времени прописан расстрел на месте, будем расстреливать на месте.

— А я хочу увидеть своих детей, — отшвырнув окурок, обращается к ним Роман. — Но я не могу. Если уеду домой я, за мной уедет еще хто-то, а за ним — еще хто-то. Потому что каждому хочется к семье. А что в итоге? Недееспособная армия и отсутствие добровольцев. Я очень соскучився за своими дiтьми! Очень. Я хочу взять их на руки!

— Строимся! — командует сотник.

Сотня выстраивается в несколько неравномерных шеренг напротив беседки. В последней стоит дед с седыми усами и жгуче-черными бровями. Взрослые стоят с виду разобранные, свесив руки. Молодые — выпятив грудь.

— Кругом, марш!

Шеренги рушатся, смешиваются и толпой направляются к автобусу. Заполнившись и закрыв двери, тот выезжает с территории поликлиники. У шлагбаума ему отдает честь дежурный КПП в военной форме, и пока он стоит под дождем, подняв напряженную ладонь к виску, 12‑я сотня «Самообороны», только три дня назад покинувшая Майдан и ставшая резервом украинской Национальной гвардии, смотрит на него сквозь автобусные окна, покрытые каплями ледяного дождя.

— Интересно, сколько они получают? — спрашивает один из бойцов, но его вопрос остается без ответа.

— Раз, два, три! — объявляет чернобровый дед, и автобус заводится стройной песней.

— Там баррикада, там баррикада — строилась. Стрелял далеко, стрелял далеко — сучий сын, — выводят мужские голоса. — Ой зэки-зэки, ой зэки-зэки вы мои. Довго служили, довго служили вы менi! Бiльше служити, бiльше служити не будете. До кримiналу, до кримiналу пiйдете.

— Слава нацiї! — выкрикивает сотник.

— Смерть ворогам! — отвечает автобус.

За время пути по намокшей трассе на базу «Барса» сотня успевает спеть только две песни.

По асфальтированной дорожке, бортики которой выкрашены свежей известкой и к которой с двух сторон наклоняются березы, колонна движется к череде невысоких желтых зданий. На ее пути просторы, покрытые желтой прошлогодней травой и пересеченные полотном асфальта. Футбольное поле, огороженное воткнутыми в землю и покрашенными сверху белой краской покрышками. На ветру шевелится сетка ворот. Сотня заходит в одно из строений.

Кафельные колонны делят просторное помещение на две половины. Обе равномерно заставлены столами, на каждом посередине стоит тарелка, на ней половинка круглого хлеба вверх горбушкой. За столами сидят срочники в синей форме, склонившись над тарелками с супом и макаронами. Когда заходит сотня, разговоры становятся тише. Сотня проходит в глубину столовой и там садится особняком в самом конце, не смешиваясь со срочниками. Минуты через две срочники встают из-за столов и большими группами покидают столовую.

— Вы стояли против них на Майдане? — спрашиваю я, присаживаясь за столик к двум доедающим срочникам и кивая в конец зала — на сотню.

— Было дело… — неохотно поднимается от тарелки один из них.

— А теперь, когда вам… — начинаю я.

— Не спрашивайте, — перебивает он. — И так понятно, что вы хотите спросить. Как мы себя чувствуем, когда нам приходится сидеть с ними в одной столовой?

— Да. Как вы себя чувствуете?

— Не очень, — отвечает второй, обменявшись с первым понимающим взглядом. Несколько секунд они смотрят через стол друг на друга, как могут смотреть люди, находящиеся в одной и той же ситуации и сказавшие о ней друг другу настолько все, что стали способны передавать мысли глазами.

— Наше начальство говорит одно, а потом делает другое, — тихо говорит второй срочник.

— Вы с ними еще не подружились? — спрашиваю я.

— Не особо… Мы с ними почти не разговариваем. Но нам осталось всего месяц службы, мы собираемся домой. А на территории мы пока себя чувствуем отлично.

— Месяц быстро пролетит, — соглашаюсь я.

— Спасибо за поддержку, — откликаются они и, обменявшись еще одним взглядом, встают из-за стола. Уходят.

Через несколько минут на мой стол срочники передают пачку печенья и плитку 56‑процентного шоколада. Я оборачиваюсь. Сотня сгрудилась за столиками, рассчитанными на четверых, вшестером. Балаклавы держат на коленях. Некоторые неуверенно улыбаются, глядя на спины срочников, на которых белым написано «Мiлiцiя».

— Вас приглашает высокий военный чин, — говорит Андрей. — Он хочет с вами поговорить, но своего имени не назовет. Вам придется вернуться в Киев.

Мы с Андреем возвращаемся в Киев на машине, которую прислал за мной высокий военный чин. Андрей пристально смотрит на дорогу, приглаживая рукой коротко стриженные волосы и не переставая меня инструктировать.

— Не спрашивайте, как его зовут и кем он командует. Вы сами должны понимать, какое сейчас время и чем ему разговор с вами грозит. Вы можете написать, что только что были на базе «Барса», но больше ничего такого не пишите. Называйте его просто: офицер.

В кабинете офицера чувствуется пустота. Его кресло пусто. Сам он ждет меня, сидя за столиком для гостей. На столике же лежит его фуражка. Над креслом голая стена, или она кажется такой от привычки видеть в кабинетах на этом месте портреты руководителей и президентов. Сбоку от офицера садится Андрей и почти касается локтем его фуражки.

— Нас всех объединило одно: у нас был очень непорядочный президент, — говорит офицер, этим вступлением объясняя то, что сидит за одним столом с Андреем. — Тупой, необразованный зэк. У вас президент тоже плохой, — добавляет он. — Но он хотя бы офицер с вычищенной биографией. А у нашего биография очень нехорошая. Но когда ко мне пришли и сказали: «Выйди на баррикады и скажи, что ты уволился, кинь клич, чтоб к тебе присоединились другие офицеры», я ответил: «То есть вы хотите из меня предателя сделать? А что потом вы будете со мной делать — с таким хорошим?»