Необыкновенные москвичи - Георгий Березко

— Антологию исключили из плана, — объяснил ему редактор поэтического отдела. — Знаете, не хватает бумаги.

Как ни уклонялся Голованов от этой встречи, редактор все ж таки углядел его, окликнул, и тут ему пришлось повернуться к своей судьбе лицом: Глеб подошел к столику, где сидели товарищи из издательства.

— Не повезло вам, — сказал редактор. — Поверьте, я тоже огорчен. Но не вешайте головы... У вас впереди еще много всего, целая жизнь.

За столиком прекратились разговоры; все смотрели на Глеба с досадливым сожалением, в котором угадывалась просьба: уходи, не порть нам настроения. Редактор встал, протянул руку, и Голованов принялся в полном смятении горячо благодарить.

— Спасибо! Ну конечно... Я понимаю... Я буду всегда помнить. — Он крепко стискивал руку редактора.

— Не за что — что вы! Очень огорчен... — бормотал редактор, пытаясь высвободить свои пальцы.

— Не стоит... Конечно... Спасибо! — все повторял Глеб.

Спохватившись, он выпустил руку редактора, покраснел и, улыбаясь, поклонился всем за столиком. С той нее улыбкой оглушенного человека он вернулся на свое место.

«Это немыслимо, чтобы так не везло, этого не должно быть, — словно укорял он в ошибке кого-то, кто распоряжался его делами. — Вронский тоже не пришел и не принес денег... Даже по самой теории вероятности так не может быть...»

— Занятно, занятно, — проговорил он вслух.

А затем он почувствовал облегчение — туповатое, как после долгого, утомительного пути... «Вот и все, и беспокоиться не о чем, — подумал Голованов. — И никуда не надо ходить, звонить. Все кончилось — и никого не надо ни о чем просить».

Взгляд его упал на бокал с шампанским, что все еще стоял, нетронутый, перед ним; Глеб машинально взял бокал и выпил одним глотком.

— Так-то лучше, — сказал парень, сидевший за его столиком. — Газ уж весь вышел, наверно.

— Возьмите «Мишку», закусите, — сказала девушка. — Чего вы скучаете?

— Извините, я не скучаю, — неловко ответил Глеб. — Желаю вам счастья на сто лет, — попытался поправиться он.

Ему еще налили, и он опять выпил. «Я просто неудачник, — сказал он себе с усталым спокойствием, с той безнадежной твердостью, с какой говорят: «Я болен, тяжело болен». — И я всегда был неудачником... И у меня никогда ничего не получалось — даже поразительно! За что бы я ни брался — все проваливалось...»

Он взял конфету, развернул, откусил половинку и свернул из серебряной бумажки тонкую трубочку.

«Теперь меня наверняка выдворят из Москвы, — подумал он. — Ну и правильно, пусть выдворяют... Так мне и надо — я неудачник. И пусть мне будет еще хуже!..» Вдруг он словно бы стал задыхаться, к его горлу подступил крик: «Но почему, почему так плохо со мной?.. И Вронский вот не пришел!.. И ничего ниоткуда, ниоткуда!..» Он вспомнил о Коломийцеве — о письме, отправленном этому доверчивому другу, и ему стало еще хуже — он почувствовал себя обманщиком.

...Николай Георгиевич встал из-за стола, он не мог здесь больше оставаться. «Подожду Анну у входа, — решил он. — Вечно она заставляет себя ждать, каждый день мне надо где-нибудь ее ждать». Теперь ему казалось, что и женился он неудачно, и ему больше подошла бы другая жена, не Анна с ее безалаберностью, с неизбывной суетой, с постоянной мелочной требовательностью, а всего лучше было бы ему вообще не жениться, чтобы не знать вечных семейных «надо». Но прежде чем уйти из кафе, Уланову надо было расплатиться — этой необходимостью он никак не мог пренебречь. И он стоял, нетерпеливо вертя головой, высматривая официантку.

А столик сзади, недавно покинутый незадачливыми гуляками, занимали уже другие посетители, решительно на них не похожие: девушка лет восемнадцати — девятнадцати и трое юношей такого же приблизительно возраста.

— ...Подумать только, где мы его встречаем! Но это жутко хорошо, что мы тебя нашли, — говорила контральтовым голосом девушка одному из парней. — Но где ты пропадал все время?

Девушка была очень хороша — это Николай Георгиевич отметил, несмотря на свое жестокое раздражение. Точно по неведению, по ошибке очутилась она здесь, в этом жарком, дымном зале, — здоровая, рослая, орехово-загорелая, светлоглазая, светловолосая, наивно повязавшаяся белой ленточкой, в нарядном платье из голубоватой материи сплошь в белых цветочках, вышитых гладью.

— Да нигде... уезжал, потом приехал, — ответил парень, к которому она обращалась, — худой, с длинным, губастым лицом, в черном свитере.

— Сколько мы не виделись? Года полтора... Нет, два! — воскликнула девушка. — Как здорово, что мы встретились, и как раз сегодня, когда мы... Но где ты пропадал? Ты все нам расскажешь.

— Нечего рассказывать, — ответил парень; у него был не то испуганный, не то виноватый вид.

— Занимайте места согласно купленным билетам, — поторопил их другой юноша. — Все объяснения после первого бокала.

Он был под стать девушке — румяный, кудрявый, с плутовато-живым взглядом, — этакий добрый молодец, вполне, впрочем, по-современному облаченный в замшевую коричневую куртку, в серые фланелевые брюки. Третий юнец, черноволосый, в простеньких проволочных очках, в чистенькой рубашке с отложным воротничком, уже сидел, чопорно поглядывая по сторонам.

— Что мы будем пить? — спросил кудрявый, когда все уселись. — Твоя заявка, Даша!

— Манго, — сказала протяжно девушка. — Хочу сок манго.

Парень помотал своей кудрявой головой.

— Учти: истина в вине. И я даже знаю, в каком вине — в «твиши».

— Всегда найдется что-нибудь, что женщина предпочтет истине, — без улыбки проговорил юнец в очках.

— Это кто сказал? Это твое?.. — обрадовалась девушка.

— В данную минуту мое, — нимало не смутился он, — тем более что ты все равно не сможешь уличить меня в плагиате.

Она рассмеялась, откинув голову так, что открылась вся ее гладкая, без единой складочки нежная шея, плавно переходившая в округлость подбородка; блеснули чуть щербатенькие зубы.

«Откуда такое чудо? — подивился Николай Георгиевич. — И зачем она здесь? Боже мой, почему она здесь?» — с тем же пьяным преувеличением вопрошал он.

Почувствовав на себе его взгляд, девушка повела на Уланова серыми добрыми глазами; сама она, видимо, испытывала только благожелательное любопытство ко всему, что здесь ее окружало.

Подошла официантка. Уланов стал расплачиваться, но у официантки не нашлось сдачи, и она опять ушла разменять крупную бумажку.

Дожидаясь, Уланов присел к столику так, чтобы лучше видеть молодую компанию. Там разговор перекинулся уже на другую тему: юнец в очках наставительно говорил:

— ...рассчитывать советую на самих себя. Все прочее — художественная литература. Только на себя.

Кудрявый молодой человек не отводил взгляда от их подруги, ожидая, что ответит она. Но девушка, улыбаясь, молчала, и тогда он сказал, как бы и не всерьез:

— В доисторические времена существовали понятия — дружба, друзья.

— Друзей нет, есть только заинтересованные люди, — сказал паренек в очках; у него было узенькое личико, тонкий нос в веснушках и резкий, отчетливый голос.

— И мы, мы тоже заинтересованные? — спросила со спокойной ласковостью девушка.

— Мы тоже. И мы вместе потому, что заинтересованы друг в друге. Возможно, по-разному, но заинтересованы, — сказал паренек.

— Это уже, конечно, лично твое, — весело сказала девушка, — твое собственное.

Он с полной серьезностью подтвердил:

— Мое собственное на этот раз.

И притронулся двумя пальцами к дужке очков, как бы проверяя, прочно ли они держатся на носу.

Унылый молодой человек с длинным лицом — он выглядел несколько старше своих товарищей — только посматривал на них, не вмешиваясь в разговор.

Продолжения его Николай Георгиевич не услышал: забушевала нечеловеческая музыка, и уже спешила к его столику, мелко шаркая натруженными ногами, Тамара — официантка.

У выхода Уланов обернулся: серый туман висел в зале, и в этой жаркой, никотиновой мути мелькали багровые, желтые, зеленоватые пятна — лица людей; едва белело платье девушки, которую звали Дашей. Лязгал адский оркестрик, и в перегретом, задымленном воздухе словно бы рвались невидимые молнии, и невидимые бесы носились под потолком. Пахло потом, кухней, окурками, пеплом. «Должно быть, так пахнет в аду», — подумал Уланов.

На улице он увидел жену, она выбиралась из машины — маленькая, суматошливая; блестели в свете, лившемся из стеклянных дверей кафе, ее бледные щеки с остатком вазелина, которым она снимала грим.

— Коленька, прости! — крикнула она издали, торопясь подойти. — Нас задержали после спектакля. Я заставила тебя ждать...

Она обеими руками схватилась за его руку и подняла к нему лицо с громадными затененными глазами; ее нарисованные губы казались черными.