Господствующая высота - Юрий Нагибин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что же тут нового? Всякий хороший пастух должен знать своих коров.
— Знать-то можно по-разному, в этом вся диалектика и состоит. Одно дело знать «норов» коровы, выбивать из нее кнутом «блажь», как это делал прежний пастух, а другое дело — знать по-хлопински, по-научному. Нужно изучить физиологические особенности каждой коровы, ее характер, привычки, и создавать для нее на пастбище особые условия…
— Выходит, к каждой корове надо приставлять особого пастуха.
Ом коротко усмехнулся.
— Нет, этого, конечно, не требуется. Давайте, я вам лучше на примере покажу. Вот есть в залетинском стаде коровы: Буянка и Ветка. В стойловый период они дают по двадцать два литра молока в сутки, а в пастбищный — надой временами резко снижался. Ведь, такое дело — позор для пастуха! Хлопин понаблюдал их и заметил, что при пастьбе на искусственных выпасах их тянет к траве с естественных пастбищ. И вот, по предписанию Хлопина, их стали подкармливать луговой травою. И надой сразу же поднялся!
— Приведите еще пример…
— Такой был случай. Говоруха, мировая рекордистка, в отдельные дни стала терять удой. Долго не могли понять, в чем тут загвоздка. Всей фермой думали, и бестолку. Один Хлопин понял, что она не переносит запаха мяты, а у нас есть такие участки, где попадается мята. На эти дни он стал ее выделять, и дело сразу же поправилось… Вы, может быть, думаете, что все это от какой-то там особой наблюдательности Хлопина? Ну, а сам он другого мнения: «Наблюдательность, — говорит он, — можно развить в себе, но цену ей дают наука и опыт…»
— Что же, это правильная мысль. Но вот что меня интересует: способен ли Хлопин только выправлять недостатки, изъяны в стаде, или содействовать также общему увеличению надоя в пастбищный период?
— А как же! — Паренек даже привстал от волнения. — Ведь это главная, творческая задача пастуха. В летнем содержании животных скрыты такие возможности, что только знай шевели мозгами. Возьмите хоть Кокетку — сильная, хорошая корова с ровным суточным надоем в двадцать литров. А Хлопин задумался: что, если это не предел? Он долго присматривался к ней, понял ее физиологию, и сократил ей время дневного отдыха вдвое против других коров. И что же вы думаете — она прибавила около трех литров в день! А ведь и это еще грубый, простой пример. А есть такие, что прямо диву даешься… Да все равно, всего не перескажешь, — заключил он вдруг с широкой мальчишеской улыбкой, — давайте лучше сгоняем партию в шахматы!..
Я бы предпочел продолжить разговор, но не хотелось обидеть паренька отказом. К тому же, я рассчитывал, что партия быстро кончится: в школьные годы у меня была вторая категория.
Мы сделали несколько быстрых ходов, и мой партнер с важностью заметил:
— Сицилианская.
Я сдержал улыбку и нарочно сделал ход, не полагающийся в классическом сицилианском дебюте. Он азартно дернул козырек кепки и погрузился в раздумье. Я тоже задумался, но не о шахматах. Я снова вспомнил своего друга Яшу, и мне показалось, что я живу на свете несколько столетий: ведь не могло же мое знакомство с ним происходить всего два с половиной десятка лет назад?..
— Гардэ, — сказал паренек.
Я отвел ферзя, не заметив примитивной «вилки». С алчным видом и затаенным торжеством партнер съел моего коня. Разозлившись, я ринулся в атаку, принесшую мне потерю качества и двух пешек. Тогда, примирившись с неизбежным поражением и желая сделать для своего партнера выигрыш более ценным, я сказал:
— А знаете, — у меня вторая категория.
Он недоверчиво посмотрел на меня, перевел взгляд на доску и погрузился в длительное раздумье. Затем лицо его затекло густым румянцем, он резко, почти грубо смешал фигуры.
— И я ведь не совсем мазила, — проговорил он хриплым, мужским голосом. — Ловко же вы подвели: мат в четыре хода!
Он был прав: серия моих «жертв» действительно приводила к этой эффектной концовке. Беда в том, что сам я этого не заметил. Надо же было мне соваться со своим признанием!..
Несколько минут мы сидели молча, слушая, как вода со сверлящим звуком подтачивает обнажившийся корень старой ветлы. Затем со стороны стада послышался глухой шум. Подпасок ходил среди коров и, трогая то одну, то другую кнутом, заставлял их подниматься на ноги.
— Мертвый час кончился? — спросил я.
Он медленно повернулся на локте.
— Нет, только для некоторых…
Мы еще помолчали, потом я сказал пареньку с профессиональным упорством:
— Мне все же хотелось бы вернуться к нашему разговору. По-вашему выходит так, что пастух как бы подменяет собой зоотехника. Раз Хлопин…
— Нет, зачем же! — вскинулся он в защиту Хлопина с такой горячностью, какой я, по правде сказать, не ждал от него после происшедшего между нами маленького недоразумения. — Зоотехник ведает всем животноводством колхоза, а по коровьему стаду пастух — его самый близкий и незаменимый помощник и товарищ! Да разве зоотехник имеет возможность так пристально наблюдать коров, как пастух, который с ними и днем, и ночью, и в вёдро, и в непогодь? Я знаю, у многих даже больших специалистов есть еще недоверие к пастуху: они полагают, что пастух не в силах вести зоотехнического наблюдения над стадом, — это, мол, дело зоотехника. А вот Хлопин утверждает, что пастух может и должен вести такое наблюдение. И не только утверждает, но и доказывает делом. Да и почему бы пастуху, имеющему зоотехнические знания, не вести такого наблюдения и не делать из него выводов?
— Да, но человек, получивший хотя бы и неполное зоотехническое образование, едва ли пойдет в пастухи.
— Это почему же?
— Да потому, что ему захочется другой доли. Вот окончит ваш Хлопин зоотехникум — сколько ему осталось? Год? — и поминай, как звали!
— Так говорят люди, не понимающие ни Хлопина, ни происходящего… процесса, — нахмурился паренек. — Вы же опять разумеете прежнего пастуха, а теперь это совершенно новая профессия. Да взять и с материальной стороны: Хлопин зарабатывает до полутора тысяч в месяц. Он награжден орденом Ленина. Значит, и в смысле почета пастух поставлен в условия ничуть не худшие, чем всякий другой колхозник-опытник. Эх, поговорили бы вы с самим Хлопиным!..
В продолжение нашей беседы паренек рассеянно передвигал шахматные фигурки по доске. И сейчас белая и черная армии выстроились в полном боевом порядке по обеим сторонам ратного поля. Он выправил шеренгу пешек и вдруг сказал с задорной решимостью:
— Реванш?
На этот раз мне хотелось выиграть, и выиграть по-настоящему. Это был мой долг перед ним. Но, видно, я давно уже не играл в силу второй категории, а мой противник боролся цепко, упрямо, с какой-то неожиданной дерзкой выдумкой. С каждым ходом партия становилась для меня все более трудной. У нас сохранялось полное материальное равенство, но его слоны, кони, ладьи свободно перемещались по всему полю, моему же войску было тесно, как персам в Фермопилах. Меня спас цейтнот: он дал о себе знать тоненьким, как звук флейты, гудком, нивесть откуда прилетевшим на берег реки.
Мой противник вздрогнул, с обидой глянул на ручные часы, с сожалением — на доску.
— А красивая партия получалась! — вздохнул он и поднялся.
Я не заметил, как очутился у него в руке длинный пастушеский кнут. Раскрутив его над головой, он резким, привычным движением отвел руку назад — короткий, сухой выстрел расшевелил отдыхавшее стадо. Шумное дыхание, тяжелый переступ копыт заполнили простор.
Подошел подпасок и, став на колени, стал заворачивать в клеенку блокноты, книжки и шахматную доску с фигурами.
А длинный кнут в руках моего знакомца свистел, взрывался и шипел, выравнивая стадо, и наконец, раскатившись дробным треском, похожим на весенний гром, дал стаду приказ выступать в поход.
Второй пастух залетинской фермы помахал мне рукой и двинулся вслед за стадом…
Партийное поручение
IАвгуст пришел душными грозами, слепящим светом зарниц, глухими, медленными раскатами грома, точно кто-то неутомимо колотил в гигантскую бочку. Затем грозы ушли на север. С безоблачного, подернутого дымкой неба солнце изливало всю скопленную в ненастье силу. Несколько дней земля парилась, горячий, банный пар стоял над полями, словно неурочный туман, затем марево рассеялось и потекли сухо-жаркие августовские дни.
Колосья рано налились густым золотом, затем побронзовели, достигли полной спелости. Рожь была такая густая, что казалось — руки не просунешь между колосьями. С ней соперничали усатые ячмени, клонящаяся долу от тяжести зерна пшеница. Земля не была разборчива в своей щедрости; все, что росло из нее, достигало невиданных размеров. Розовым шиповником, голубыми колокольцами, снежным белоголовником пенились яруги и овражки, и нельзя было узнать их действительной глубины — дно исчезло под рослыми травами и цветами. Придорожные кюветы скрылись под лопухами — каждый лист со слоновое ухо; бурьян и чертополох переросли можжевельник и уж мерились ростом с бузиной.