Серебряная Инна - Элисабет Рюнель

Между серой рубахой и штанами виднеется полоска кожи. Инне видны его пупок и тонкая дорожка волос, начинающаяся сразу за ним и исчезающая под ширинкой. Тонкая полоска светло-каштановых волос.

Она рассматривает его, как пейзаж. Дыхание у него глубокое и размеренное. Он выглядит таким большим. Просто огромным. Руки и ноги такие длинные.

И весь он излучает спокойствие. Он не похож на нее, думает Инна. В нем столько силы.

Столько мощи. Инна чувствует, как ее влечет к нему. Но она не двигается с места. Никогда, думает она, никогда я не видела ничего более прекрасного. Как зачарованная она пьет его глазами. Полоска кожи между рубахой и штанами. Темная ямка пупка. Узкая дорожка волос. Ей хочется уткнуться лицом в его мягкую кожу, вдохнуть его запах.

А его лицо. Спящее лицо с расслабленными чертами. Спутанные светлые волосы. Ей хочется расчесать их, расправить своими пальцами. Рот приоткрыт. Во сне он чуть похрапывает. Инне видно, как во сне подрагивает его тело, точно рябь по воде в ветреный день. Сновидения не дают ему спать спокойно. Но потом он снова расслабляется, словно детеныш, нашедший там, во сне, мягкую грудь, насытившийся молоком и успокоившийся.

Инна продолжает пожирать его тело глазами. Такое длинное, такое плоское, такое непохожее на ее со всеми округлостями и впадинами. Внезапно ей хочется плакать. Плакать от невыносимой тоски. Он словно страна, в которой Инне хочется поселиться. Но как найти путь в эту страну? Он так близко. Все, что нужно сделать, это протянуть руку. Она могла бы положить руку прямо на полоску обнаженной кожи, накрыть пупок своими пальцами. Могла бы взять его спокойное расслабленное лицо в свои ладони и легонько подуть в зажмуренные глаза. Могла бы прижаться к нему крепко. Обнять, вдохнуть его запах. Но тут он заворочался во сне, завертел головой и со стоном поменял положение. Инна набрала в грудь воздуха, готовая к бегству, но чужак уже снова погрузился в сон.

Теперь он лежит на боку. Рубаха поползла вверх, открыв еще больше голой кожи. Инна чувствует, как кровь приливает к лицу, как ее бросает в жар, как в каждой клеточке тела рождается влечение. Но одновременно в голове возникает мысль: то, что она делает, неправильно, совсем неправильно. Во сне он выглядит таким беззащитным. А она использует его беспомощное состояние в своей игре, притворяясь, что он только животное, спящее животное и ничего больше. Инна знает, что, спящий, он совершенно беспомощен перед ней, что ей не нужно его разрешение, и в этом запретном плоде есть нечто такое, перед чем невозможно устоять. Сладостный дурман.

Осторожно она накрывает рукой узелок, который ему принесла. Ей хочется наполнить его своей тоской, своим желанием — всем тем, чем он взволновал ее этим утром. Руку обжигает это прикосновение. Его дыхание проникает в узелок, а оттуда — прямо ей в руку.

Пораженная, Инна отдергивает руку. Кровь пульсирует в ней. Пару секунд она разглядывает свою руку, гладит ее, ласкает. Потом осторожно поднимается и уходит прочь. Солнце уже стоит высоко. Отойдя на порядочное расстояние, она начинает бежать, спотыкаясь и пригибаясь. Раскрасневшаяся и запыхавшаяся, она влетает в Наттмюрберг подобно перекати-полю, принесенному ветром.

Первого, кого она видит, это Кновеля, который, скрючившись, мечется по двору. Чтобы не попасться ему на глаза, девушка быстро пятится назад в лес, надеясь обойти хутор сзади. Очевидно, он уже давно ее ищет, но Инне на это наплевать. Она берется за работу. Присев рядом с коровой, она снова уносится мыслями к чужаку. Кладет голову на его мягкий белый живот, чувствует, как щеку ласкает нежная кожа.

— Где тебя черти носили? — орет Кновель, глядя на нее из-под кустистых насупленных бровей, когда она наконец возвращается в дом.

Инна смело встречает его взгляд.

— Проверяла сети, — врет Инна ему прямо в глаза. — Ночью был такой ветер, ты разве не слышал?

Кновелю хочется ее ударить. Такая наглая ложь.

— Ветер? — рявкает он. — Ты у меня сейчас получишь за этот ветер!

Но страх, что произойдет то же самое, что в тот раз, когда она отправилась в деревню, его останавливает. В ярости Кновель пытается поднять на дочь руку, но рука его не слушается. Все этот чертов страх.

И в это утро силы ему отказывают. Кновель сдается.

— Даже не пытайся, — бормочет он, выходя из избы.

Инна остается внутри, оцепенев от ужаса. Нет, она не боится побоев. Ни самих побоев, ни боли. Это гнев, беспомощный в своей ярости гнев ее страшит.

~~~

Однажды ранним утром он услышал ее шаги. Арон только что проснулся и так отчетливо слышал все звуки вокруг, как только может слышать человек, который, бодрствуя, думает, что спит. Неосторожный шаг, хруст сучка под ногами, ее ногами.

Девушка не показывалась с того раза, когда оставила ему узелок, а это было несколько дней назад. Арон сразу решил притвориться, что еще спит, и понаблюдать за ней с закрытыми глазами.

Где-то поет одинокая птица. Времена птичьих симфоний, словно тонкая нить пронизывавших раннее утро, миновали, слышно было только тишину и одинокую птицу.

Арон прислушался. Это должна быть она, кто же еще? Арон подумал о Лурве, обычно спавшем у него в ногах. И тут до него донеслось довольное урчание Лурва, которое тот издавал, когда его трепали за загривок. Арон напряг слух. Если бы не шум в голове, можно было бы услышать больше. Что он слышит? Это ее дыхание? Должно быть, она гладит Лурва, если он правильно угадал. Да, она здесь. Вероятно, смотрит на него. Арону кажется, что он чувствует на себе ее взгляд. Ему нестерпимо хочется выдохнуть воздух, который он столько сдерживает. Хочется пошевелиться, открыть глаза, прекратить эту непонятную игру. Но если открыть глаза, то она сбежит. Без всякого сомнения. Она сидит там, уверенная в том, что он спит. И наверно, не впервые. Кто знает, сколько раз она вот так смотрела на него спящего. Знакомилась с его лицом, со спящим телом, с Лурвом… Наверно, ему стоит разозлиться. Одно дело — следить за бодрствующим человеком: Арон же чувствовал на себе ее взгляд, как чувствуют солнечный свет январским днем — слабый и сильный одновременно. Но смотреть на него спящего — совсем другое дело. Разве можно смотреть на человека, когда он спит, без разрешения? Разве это правильно?

Она все еще здесь. По-прежнему не открывая глаза, Арон продолжает чувствовать ее присутствие. Сколько она уже здесь сидит? Арон больше не может притворяться спящим. Нервы напряжены до предела. Даже чтобы просто лежать с закрытыми глазами, требуется ужасно много сил.

Арон открывает глаза. Кто бы мог подумать, что это так легко. Нужно просто приподнять веки. Такое простое движение — и такая разительная перемена. В глаза бросается следующая картина: девушка сидит на корточках и смотрит прямо на него, одной рукой зарывшись в шерсть Лурва. Но все это длится только мгновение. Она резко поднимается, готовая убежать.

В то же мгновение Арон вскакивает на ноги и хватает ее за запястья, сам не понимая, как ему это удалось. Они смотрят друг на друга. На ее лице написан ужас.

— Тебе не надо меня бояться, — говорит он как можно спокойнее. И медленно продолжает: — Скажи мне только, как тебя зовут. Мне нужно знать твое имя.

Девушка вырывается, на лице по-прежнему ужас и желание убежать.

— Меня зовут Арон, — тихо произносит он. — Если хочешь, можешь посмотреть, как я буду смазывать ногу мазью, которую ты мне дала.

Выражение ужаса на лице сменяется любопытством. Теперь она смотрит не прямо на него, а в сторону.

— Как тебя зовут? — настаивает Арон. Выражение ее лица придало ему мужества.

— Отпусти меня, — шепчет девушка.

Арон отпускает ее запястья. Минуту-другую они смотрят друг на друга, потом девушка делает несколько шагов назад.

Арон возвращается на подстилку и начинает снимать повязку с ноги. Вспоминает ее взгляд, когда открыл глаза. В нем не было ни робости, ни застенчивости. Она бесстыдно пожирала его глазами. Арон старается не смотреть на девушку, сосредоточившись на ноге. Но он чувствует, что она следит за каждым его движением.

— Мне уже получше, — говорит он, не глядя на нее. — Твоя мазь помогла.

Он по-прежнему не смотрит на нее, слегка массируя больную лодыжку. Опухоль еще не спала, но нога выглядит лучше. Арон тянется к баночке с мазью, смазывает лодыжку и перебинтовывает.

— Готово... — говорит он, отваживаясь поднять глаза.

Она стоит там, прислонившись к березке, гораздо ближе, чем он полагал. Стоит и смотрит на него. Жаркая волна пробегает по телу и бросается в глаза. Ее лицо, которое он наконец смог рассмотреть, трогает его до глубины души. Оно кажется таким знакомым, таким близким и одновременно таким далеким, таким непонятным.

Это пугает и волнует его. Причем волнует так сильно, что вызывает смущение. Как так получается, что глубокие чувства всегда сопряжены со стыдом?