Сокол и Ласточка - Борис Акунин

— Я дам тебе за него три ливра.

Эти слова заставили меня насторожиться. Видите ли, я не избалован человеческим великодушием и привык в каждом поступке подозревать корысть — слишком много била меня жизнь. А тут ещё этот плюмаж на её шляпе. Уж не решила ли дамочка украсить свой головной убор моими маховыми или рулевыми перьями, подумалось мне. Это хорошо говорит о её вкусе, но означает, что я угодил из огня да в полымя.

— Ага, три ливра! Такого попугая поискать! Мне в чучельной лавке за него все десять дадут! — заорал маленький мерзавец, хотя, помнится, мечтал самое большее о пяти.

С минуту они торговались, а я пытался настроиться на философский лад. Возможно, на моём месте у вас и были бы предпочтения, чем вы хотите стать — чучелом или украшением на шляпе, но я меж двумя этими перспективами большой разницы не видел, да и кто спрашивал моего мнения?

Рыжая дева приобрела меня за семь серебряных монет.

Что ж, всякому существу полезно узнать свою истинную цену. Отличное средство от самомнения! Когда тебя оценивают по стоимости перьев, это здорово отрезвляет.

Мальчишка снял с меня сеть, сказав, что она ему ещё пригодится, и убежал, а барышня поставила на мостовую сундучок (я забыл сказать, что она несла прямоугольный и, судя по всему, довольно тяжёлый ларец с ручкой), взяла меня двумя руками и с любопытством оглядела.

Я тоже получил возможность рассмотреть её вблизи.

Да уж, не красавица. Разве что большие круглые глаза пепельно-серого оттенка хороши — разумеется, по европейским меркам. В Японии, например, их бы обозвали кошачьими. Кроме любопытства я прочёл в них застарелое, ставшее привычным страдание и тревогу. Такое не часто обнаружишь во взгляде молодой девицы. Хотя, конечно, я не могу считаться авторитетом в этом вопросе, поскольку прекрасный, он же слабый пол мне мало знаком. На море женщин не бывает, а тех, кого встретишь в порту, прекрасными и тем более слабыми назвать трудно.

— Лети! И принеси мне удачу, — сказала незнакомка по-немецки, верней по-швабски (на «Святом Луке» одно время половина команды была из южной Германии, и я хорошо знаю этот мелодичный, мягкий диалект).

Она подбросила меня в воздух и махнула рукой.

— Гляди, больше не попадайся!

Как же я был смущён и тронут уроком, который преподал мне мир! А ведь я только что был готов его проклясть.

Вот этот урок: да, вокруг много беспричинного зла, но есть и беспричинное добро — самое милое, что только бывает на свете. Это когда что-нибудь хорошее делают не намеренно и безо всякой помпы — просто так, не ожидая от сего никаких выгод. Пусть даже барышня в шёлковом платье спасла меня из суеверия. Допустим, ей нужна удача в каком-то деле — неважно! Если добро глупое, от этого оно только выигрывает в моих глазах.

Она взяла свой сундучок, в котором что-то звякнуло, и пошла дальше по набережной, а я летал над нею кругами, растроганный до слёз (вообще-то попугаи от чувств не плачут, сентиментальной слезливости я научился у людей). Чем бы мне тебя отблагодарить, щедрая чужестранка, думал я.

Молодая женщина шла по каменным плитам решительным и твёрдым шагом, глядя прямо перед собой. Вдруг я заметил, что прохожие, завидев её, останавливаются. Некоторые перешёптывались, другие даже показывали пальцем — она ничего этого не замечала, погружённая в свои мысли.

И тут я понял, в чём дело. Платье, шёлковое платье!

Согласно королевскому эдикту, призванному защитить французские мануфактуры, носить одежду из привозного шёлка строго-настрого возбранялось. С нарушителей указа предписывалось прилюдно сдирать запрещённый наряд и взыскивать огромный штраф, а неспособных к уплате заточать в тюрьму.

Девушка несомненно прибыла в страну совсем недавно и не знает, какой подвергается опасности. Нужно её предупредить, пока какие-нибудь завистники (а скорее завистницы) не наябедничали страже.

Я опустился спасительнице на плечо и рванул клювом узорчатый рукав так, что ткань затрещала. Казалось бы, смысл моего поступка был предельно ясен: скорее переоденься!

Но она, увы, не поняла.

— Кыш! — вскричала она, сбросив меня. — Дура неблагодарная! Ну вот, дырка!

Я летал вокруг неё и кричал, она грозила мне кулаком. Со всех сторон пялились зеваки, привлечённые необычным зрелищем.

Кто-то из женщин, добрая душа, крикнул:

— Мадам, коли вам охота форсить, носите шёлк, когда стемнеет! Все так делают!

Но медноволосая не поняла или не расслышала.

В любом случае было уже поздно. Через толпу проталкивался одноглазый человек в засаленном синем кафтане с красными отворотами. Люди неохотно перед ним расступались.

Я знал его — много раз видел на улице. То был сержант городской стражи по прозвищу Кривой Волк, грубиян и мздоимец, каковыми изобилует полиция всех известных мне стран.

— Нарушение эдикта тыща семисотого! — завопил он и схватил девушку за руку. — Попалась, киска! Сейчас сдеру твою китайскую гадость и заголю тебя всем на потеху, будешь знать!

Само собой, делать этого он бы не стал, ибо зачем же портить дорогую вещь, которую потом можно втихую продать. Вымогатель хотел лишь запугать свою жертву, чтобы «конфисковать» платье, а заодно слупить отступного.

— А ну марш за мной в караулку, дамочка!

Он потянул её за собой. И здесь случилось нечто совершенно поразительное. Вместо того чтоб идти за стражником либо упираться, вместо того, чтоб возмущаться или молить о снисхождении, барышня повела себя исключительно не по-женски.

Сначала она двинула сержанта носком острого башмака по голени. Через нитяной чулок удар должен был получиться весьма чувствительный — Кривой Волк заорал и выпустил пленницу. Воспользовавшись тем, что рука освободилась, девушка двинула служителя закона кулаком в нос, расквасив его в кровь. А в заключение стукнула полицейского сундучком по лбу. Раздался гулкий металлический звук (уж не знаю, от лба или от сундучка), и обомлевший стражник шлёпнулся на задницу.

Такая сноровка в драке сделала бы честь любому забияке из матросского кабака.

— А вы что смотрите?! — возмущённо обратилась победительница к зрителям. — На ваших глазах нападают на даму, и никто не заступится! И это галантные французы!

Топнув ногой, она пошла дальше. Зеваки молча смотрели ей вслед. Лица у них были испуганные.

Нанесение побоев королевскому стражнику при исполнении обязанностей — преступление нешуточное, тут штрафом не отделаешься.

Но бедная храбрая барышня не ведала, в какую скверную историю попала. Сержанта она приняла за обычного уличного приставалу или незадачливого грабителя.

А он меж тем начинал приходить в себя.

— Ка… Ка… Караул!!! — прохрипел Кривой Волк. — Помогите мне встать! Вы видели? Все видели? Я ранен! Сюда, ко мне, бездельники!

Эти слова были обращены к двум полицейским солдатам, спешившим на шум от ворот.

Плохо дело!

Я полетел догонять ту, над чьей головой сгустились грозовые тучи. Ей следовало как можно скорей покинуть пределы города, иначе не избежать ареста и заточения в каземат Ворчливой башни.

Не оглядываясь на крики, она подошла к трёхэтажному дому господина Лефевра, толкнула тяжёлую дверь и вошла. Как я ни торопился, как ни махал крыльями, но влететь за девушкой не успел — только с разлёту стукнулся о дубовую створку.

Через минуту у порога оказались и стражники. То ли они видели, куда скрылась преступница, то ли им указал кто-то из горожан, но полицейские встали у входа и заспорили, надо стучать или лучше подождать.

Господин Лефевр — один из отцов города. Богатый арматор. Принадлежащие ему корабли плавают по всем морям от мыса Горн до Макао. Потревожить покой большого человека стражники не решались.

После короткого спора они решили дождаться, когда обидчица Кривого Волка выйдет. Я слышал, как сержант, утирая рукавом разбитый нос, сказал:

— А если она ему не чужая, ещё лучше. Зацапаем её, а потом к нему: так мол и так, чего делать будем, ваша милость? Слушайте меня, ребята. Не будь я Кривой Волк, если не получу за оскорбление золотом! Дёшево они от меня не отделаются! А коли нет — засажу стерву в крысятник!

Теперь мне нужно было выяснить, в каких отношениях состоит моя спасительница с господином Лефевром. Если она ему родственница или добрая знакомая, беспокоиться не о чем. Арматор сумеет подмазать полицейских, чтоб не доводить дело до тюрьмы. А вдруг, в самом деле, чужая?

Удобнейшая вещь крылья. Если б мне предложили заменить их на руки с десятью пальцами, я поблагодарил бы и отказался. Во-первых, пальцы у меня есть и свои. Пускай только по четыре на лапе, но мне хватает. А во-вторых, способность летать неизмеримо ценнее.

Пока стражники решали, сколько они слупят с Лефевра и как поделят добычу, я взлетел до второго, парадного этажа и заглянул в окно. День был ясный, уже совсем весенний, утренний бриз поутих, и створки были открыты настежь.