Никто мне ничего не обещал. Дневниковые записи последнего офицера Советского Союза - Сергей Минутин

А кто вам жить мешает? Запил, и сразу наш человек, и ехать никуда не надо. Мы, весь русский народ, всегда тебе будем рады. Делай, что хочешь, твори, создавай, только пей вместе с нами. Нашего Левшу весь мир почитает, а мы больше всех. Почему? Потому что протрезвел, блоху быстренько подковал и опять запил. А пока он в запое, этот наш истинный гений, не покинувший нас, и мы, недоумки, своих блох подкуем, свое производственное задание выполним. Ведь это для себя мы все гении и таланты с отобранными человеческими правами, а для других? А на деле? А какие условия мы создаем вам, трезвенникам, чтобы вы пили с нами и каждый день? Всюду грязь и запустение. Зато какой покой во всем этом и ожидание чего-то лучшего, светлого. Где ты еще такое найдешь? Где ты найдешь народ, который живет надеждой, каждый день надеждой. Ты попробуй на трезвую голову каждый день надеяться – свихнешься. Вот мы, настоящие русские, наши, и пьем. Ибо надеешься-надеешься, надеешься-надеешься, а оно, настоящее, не меняется. Бац и запил. Пока пьешь, жизнь легка и удивительна, а протрезвел – как заново родился, опять весь готов к новым надеждам. А надежды у нас какие светлые, душевные. Вот власть из запоя выйдет, жизнь облегчит. Она же, родная, в свою очередь на нас надеется, что, пока мы в запое, бунтовать не начнем, водку дешевле делает. Главное, равновесие сохранять. Опять же надеемся на загробную жизнь в раю, вот детей на ноги поставим – по миру пойдут. Душевно. Церкви у нас есть, попы свои, в народ они, правда, неохотно идут, разве что на базарах толкутся, пожертвования собирают. Один поп в Думу один пролез, рясу до сих пор снять не хочет, так подают больше. Но мы в церковь ходим и подаем. А как же иначе? Напьешься пьяный, морду кому-нибудь набьешь, а то и зашибешь ненароком. Пойдешь, покаешься, она, родная, все грехи отпускает.

Кстати, трезвенник, только наша родная церковь все грехи отпускает, с пьянством не борется и к труду не шибко призывает, все больше к нищете и милостыне зовет. А что взбрыкнет иногда против чуждых нам религиозных влияний, так это нам понятно. Они ж, чужеземцы, все хотят бесплатно оттяпать, даже веру. Кому же такое понравится? Хоть мы и за соединение, и за солидарность со всем миром за одним общим столом, но при условии: стол с закуской от них, а земля пусть, так и быть, от нас, пока у нас демократия, а то ходить за тридевять земель пьяному несподручно. Надо сказать, мир нас понимает: то кредит в протянутую руку положит, то дом для офицеров в Москве построит. Как же иначе, мощь-то какая, попробуй не дай! Вот соображай, трезвенник, почему мы так живем и что лучше: уехать или остаться. Уехал, считай, пропал, ностальгия одолеет. Остался, закалился как сталь. И тот, кто над нами хохочет, это понимает и этого боится. Он наставит силков и ловушек для нас, и ждёт, когда мы в них «заблудимся», а мы то пьяные, то с похмелья всё время проходим мимо и спасаемся, обрывая его хохот. И вот он уже ревёт, и всё рушится и горит, смывается волной и тонет, а мы от этого рёва только трезвеем и ему надежду подаём, что пить бросим. Но ему ведь тоже надежда нужна. Выбирай, с чего для тебя начинается Родина и чем заканчивается».

Даурия, однако. Сто лет ей исполнилось, однако. Разрушали её и строили. Из воспоминаний одного сторожила: «Не было в городке ни благоустроенных казарм, ни домов начальствующего состава, ни столовых, ни клубов, ни других помещений, считающихся ныне обязательными для повседневной жизни воинской части. Жили бойцы и командиры в частных домах, пища приготовлялась в походных кухнях, лошади же размещались во дворах местных жителей, но никто не считал такие условия жизни ненормальными.

Вся Советская страна переживала тогда исключительные трудности. Лишь осенью 1922 года полки бригады стали квартироваться в «красных казармах» на окраине городка. В 1922 году со дня строительства последней казармы с полуметровыми стенами, с печным отоплением каждого подъезда, где на первом этаже были конюшни, а на втором этаже жили казаки, не прошло и десяти лет. За это время семеновцы успели, отступая, взорвать церковь – это те еще русские офицеры взорвали храм божий, а мы говорим, вера была. Вера то, конечно, была, вот только не в попов. Попам ничего офицеры оставлять не хотели, так как это они паству довели до атеизма. Растащили и сломали все, что смогли и успели. Казармы в 1912 построили, в 1920 разрушили, в 1922 году восстановили, и с тех пор история повторяется с периодичностью в 20-30 лет». Но если в 1920 году для разрушения были вполне объективные причины, власть менялась, то дальше мы следовали нашей ментальности, неизменной до 1917 года и после».

В этом контексте проходила и служба Сергея. Он писал, когда был трезв: «Созидающей силой у нас всегда выступает начальник. Раньше это был барин, дворянин, потом номенклатурщик, сегодня «народный» избранник. Остальные же находятся в совершенно равнодушном состоянии или в «здоровом недобре» и желании это созидание разрушить. Сегодня, когда «избранники» насозидали по всей России шикарные особняки, народ, затаившийся в «хрущевках», опять ждет, когда же будут ломать. Мы друг о друге не думаем, не успеваем. Но не об этом, однако. Поговорим вновь о Даурии.

Главной созидающей силой в Даурии всегда был начальник гарнизона. Мне посчастливилось служить там при двух. Первый говорил о вверенном ему гарнизоне: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца», второй: «Это ужас, летящий на крыльях ночи». Но несмотря на отсутствие денег, на сокращение армии и почти полное отсутствие солдат, они были «творцами». Они и стали генералами.

Им с курсантской поры внушили, если ты хочешь, чтобы тебя заметили и продвинули, надо совершить героический поступок, непременно надо уморить множество солдат, но если такой возможности нет, то что-то переделать, разрушить старое, построить новое. Только так, без перспективы, без альтернативы, пока все пьяные. Ублажить того, кто хохочет, можно только «кондовым», «мелкотравчатым» поступком.

Главное не рядом с тем, что уже есть, улучшая и дополняя его, а вместо. Это общий принцип, стиль жизни, если хотите, нашей власти. В Даурии она как под микроскопом. Но у того, кто хохочет, есть деньги, и на них он покупает души.

Степи, голые сопки вокруг. Твори, застраивай, сажай деревья, вноси свое живое, облагораживай, развивай. Наверное, первым и единственным после австрийских инженеров, русских купцов, которые что-то хотели оставить после себя на долгую, добрую память, был Рокоссовский. В марте месяце 1932 года он был назначен начальником гарнизона. По его инициативе был разбит парк. Деревья успели вырасти и стать большими. Старики помнят, что по выходным дням в парке играл духовой оркестр, работал тир и продавался квас. Шумел листвой этот парк еще лет тридцать после Великой Отечественной войны. Рокоссовский понимал красоту, любил женщин, так понимал и так любил, что мог забыть о всех земных делах и умчаться в водовороте других событий. Сталин его не трогал, наверное, понимал и любил.

Менялись начальники. После войны каждый ставил памятники погибшим в боях воинам, ставили их как в городках, так и на территории каждой отдельной части. Самые смышленые просто ставили самые большие танки ИС или КВ на бетонные пьедесталы. Быстро делается, сразу видна работа, а сломать уже невозможно. Эти «скульптуры» стоят до сих пор и во множестве. Но так или иначе начальствующий ум лет тридцать был занят, и до парка руки не доходили.

Потом его срубили и разбили на его месте стадион. Почему на месте парка? Ведь там, куда ни глянь, степь да степь кругом. Но как же показать рвение и преданность тому, кто хохочет? Памятников полно, парк есть, и лучше его в голой степи ничего создать невозможно, значит, надо вырубить, а на его месте сделать стадион. Кости по сопкам, танки на пьедесталы, стадион вместо деревьев, единственных, рукотворных в степи деревьев. Дальше – больше: приходит плеяда «необыкновенных», «выдающихся» начальников гарнизона. Строится новый городок. Главный строитель становится министром обороны. Ломаются старые памятники ветеранам. Ветераны пытаются их защитить, но «государственное» дело важнее, ломаются автономные котельные, грабятся и ломаются казармы, вечные строения. Строятся «хрущевки», пятиэтажные панельные дома с одной центральной котельной, это в Забайкалье-то! Все эти дома скоро рухнут сами по себе, но пока они питают и мучают мысль вновь приходящих начальников, которые проводят дни в молитвах, чтобы рухнуло это не при них.

Мне «посчастливилось» застать совершенно анекдотичные порывы к карьере и росту. Задумал очередной начальник обнести все дома железной оградой, и задумал он это зимой, при температуре в минус 35 градусов. На отогревание земли носили последние полы, двери, перила из полуразрушенных красных казарм, на ограду – из них же вырванные водопроводные трубы. Долбили в вечной мерзлоте лунки, ставили в них трубы, заливали их водой, которая моментально превращалась в лёд. Ограда стояла, правда недолго, порыв был отмечен, награда получена, а дальше – весна, таяние льда, ну и сами знаете – «пусть хоть не рассветает».