Никто мне ничего не обещал. Дневниковые записи последнего офицера Советского Союза - Сергей Минутин

Сергей Минутин

Никто мне ничего не обещал. Дневниковые записи последнего офицера Советского Союза

@ Минутин С.А. 2009 год

Никто мне ничего не обещал

В тот чудный миг свершившегося факта.Родился я. И, знаю, что контрактаСо мной творец тогда не заключал.

Никто мне не сулил беспечных лет,Любви, достатка, славы или чина.Мне просто подарили этот свет,А с ним простое звание – мужчина.

И как бы я порою не ворчал,Безумный мир оценивая строго,Что будет беззаботною дорога,Никто мне никогда не обещал!

Часть первая. Последние годы Советского Союза

Человек всегда идёт туда, где оставляет свой зов, притягивающий магнитом совершенствования того, кто оставил этот зов впереди себя для новых своих воплощений.

Глава 1. Дети

Нет ничего нового в происходящем. Оно произошло, следовательно, уже было. Не все это видят, так как не наблюдательны.

Его рождение ждали. Его будущая мама вслушивалась в биение двух сердец: своего и будущего малыша. Она улавливала любые его желания. Ему, а значит, и ей бесконечно хотелось солёных огурцов и чего-нибудь горького. Мама была очень осторожна по отношению к нему, ведь он многое забыл о том мире, в который возвращался. Она разговаривала с ним о солёном и горьком, перечисляя все возможные варианты продуктов, и прислушивалась к тому, что он ей отвечает:

– Горчица, – он не подавал никаких признаков заинтересованности.

– Хрен, – он продолжал дремать.

– Спирт, – он так встрепенулся, что её чуть не вырвало.

– Сигареты, – ей послышалось: «Ну что ты всё о гадостях, да о гадостях».

Её сильно тошнило и даже рвало, если её малышу что-то не нравилось. Это было так часто, что она отчаялась угадать, что же ему надо.

Но тут пришёл отец. Отец ждал рождения малыша ещё больше, чем его мама. Он был уверен в том, что будет сын, и это чувство переполняло его всего.

Он старался угадать и уловить любое желание своей избранницы и своего сына и только удивлялся их скромности. Удивлялся тому, что они хотят картошку, капусту, кашу и солёные огурцы. Вот если бы он носил их сына, то они бы ели «вкусненькое».

Отец пришёл радостный и счастливый. Он чмокнул маму в обе щёки, приложил ухо к её такому необычно большому животу и поставил на стол бутылку пива и выложил большую почти прозрачную солёную рыбу.

Малыш заметно оживился и даже начал двигаться. Мама задумалась: «Что же он увидел её глазами и что он хочет?» Она поочередно смотрела то на пиво, то на рыбу и слушала. Рыба малыша не вдохновляла. При взгляде на пиво её вселенная оживала, малыш начинал подавать сигналы и признаки того, что и у него теперь есть своя вселенная, которой необходима «горечь познания».

Она налила себе большой стакан пива и выпила его, подумав о себе и о нём: «Может, он, мой малыш, прав. Мир, в котором он скоро окажется, и солён, и горек. Хотя, – она посмотрела на его отца, – не только».

Они оба уже очень любили своего будущего малыша. Они уже придумали ему имя Сергей, в честь своего общего друга, мотогонщика, который разбился на одной из своих «сумасшедших» гонок. Судьба долго хранила его, ломая ему руки и ноги, но он, как завороженный, стремился догнать её на огромной скорости.

Давая своему малышу это имя, они думали, что так будет лучше. Возможно, что кроме родителей здесь он получит и доброго ангела-хранителя там. Ангела, который будет удерживать их сына на виражах жизни. Они верили в бессмертие и в жизнь на небесах. Они верили, а маленький Сергей знал и поэтому не спешил покидать мамин животик.

Но все установленные природой сроки прошли, и он родился. Он вышел из мамы в большом пузыре. Набожная медсестра запричитала: «Надо же, в рубашке родился» и быстро-быстро очистила ему розовый носик и ротик. Но он уже успел чуть – чуть задохнуться, глаза его перепугано вращались, личико было синеватого цвета, а вся его маленькая голова, покрытая редкими чёрными волосиками, выглядела весьма сморщенно. Малыш глотнул воздуха. Маленькое тельце ожило, и родильное помещение наполнилось громким детским криком.

О чём кричал малыш – знал только он сам. Но едва ли он орал от радости, очутившись в помещении с кафельными стенами, яркими лампами и большим столом. Помещение могло быть и родильной палатой, и операционной, и моргом одновременно. Это к старости человек начинает верить в загробный мир, а младенцы из него приходят. Это старик думает о большом тоннеле, по которому он пойдёт на страшный суд, под Божьи очи, а малыш приходит оттуда. Как тут не заорать, очутившись в плотном и весьма агрессивном материальном мире. Среди ярких ламп и кафельных стен. Будущих детей частенько ещё в момент зачатия охватывает ужас. Тоннель-то ведёт в оба конца, но божественный свет – только с одной стороны. Вот малыши и орут, и хотят обратно.

Сергея приняла на руки набожная акушерка. Она много-много раз его перекрестила и показала сына совсем ослабевшей маме. Мама, до этого момента никогда не видевшая новорождённых детей, машинально спросила: «Это кто?». Акушерка радостно доложила, что это её сын.

Часы показывали семь часов утра.

Сергей орал не переставая. Он «продувал» свои маленькие лёгкие, пробовал на крепость командный голос и утверждал своё: «Я есть». Он требовал к себе внимания и докладывал, что он вполне жив и здоров. Глаза перестали вращаться, личико порозовело, и мама успокоилась.

Набожная сестричка сказала маме, чтобы та не сильно реагировала на крик малыша. Она говорила, что малыш своим криком многое говорит взрослым о своей прежней жизни, но они не понимают его. В этом возрасте малыши взрослее своих родителей, они ищут только то, что им по-настоящему нужно. Они даже не ищут, они по-настоящему знают, что им нужна мама и её грудь. А ещё они верят в то, что это им дал Бог.

Набожная сестра знала всё о малышах, о мамах и даже о папах. Малыши, выходившие из-под её рук, были крепкими и какими-то светлыми и смышлёными. Она окружала всех в этом далёком роддоме, стоящем на берегу реки Плющухи в далёком сибирском краю, своей всеобъемлющей любовью. Эта любовь передавалась всем родным и близким рожениц и их детям.

Сергей сразу стал центром всеобщего внимания и заботы. Для отца – первый сын, которого надо учить. Для мамы – пока единственный ребёнок и самое любимое существо, которое надо баловать. Для дедушки и бабушки – первый внук. Сергей ползал, где хотел и делал что хотел. За все его проказы перед бабушкой и дедушкой отчитывались родители, но бывало и наоборот. Только Серёжка ни в чём не был повинен.

Когда он в клочья изорвал все папины документы, то ругали и папу, ибо документы надо прятать лучше. А когда они, мама и папа, пошли погулять, оставив своего сына спящим за закрытыми на ключ дверьми, а он тут же проснулся и начал орать, им обоим досталось от деда: «Ребёнка одного оставили… Не нагулялись…»

Однажды он всех сильно перепугал тем, что, ползая по полу, вдруг пропал. Его искали минут тридцать, пока не обнаружили спящим под своей же кроваткой.

Отец всё время носил его на руках. Поэтому из всех слов, которые он быстро выучил и которые постоянно произносил, были: «мама», «папа», «баба», «деда» и «на ручки». Остальные слова, которые ему говорили, он не запоминал.

Дедушка говорил, что его внук гений, и за каждую проделку награждал его куском сала. Сало с чесноком внук любил до самозабвения. Дедушка просто таял от такой любви внука к салу, так как видел во внуке главного ценителя своего труда.

С Сергеем все разговаривали, но больше всех, конечно, отец. Он его не учил частностям. Он показывал ему мир целиком, и Сергей жадно впитывал всё то, что видел сам, и что ему показывал отец.

В школу он пошёл в семь лет. Он не умел ни читать, ни писать. Но он уже умел главное: видеть и понимать.

«Подумаешь, «Букварь»», – по-взрослому размышлял он. Буквы – это частности в сравнении с тем, что он проделал в пять лет, отправившись на поиски мамы, которая, как он слышал, работает в книжном магазине. И он её нашёл. Он шёл по городу и просил всех прохожих подряд читать ему надписи на зданиях.

– Подумаешь, цифры. Это вообще ерунда.

Он вспомнил, как в четыре года, важно сопя, залазил в поезд, подсаживаемый отцом, и устремлялся на поиски своего купе. Он моментально находил своё купе, папину полку и своё место на ней. У него были свои, совершенно определённые представления о назначении римских и арабских цифр.

Одним словом, с буквами и цифрами он разобрался быстро. Лучше всех стал читать и считать и… заскучал, ибо закончилась его вольная жизнь, а школьная «неволя» ничего нового уже не давала. К однообразию он готов не был.