Нувориш - Ростислав Самбук

И снова вспомнился мне Власов на съездовской трибуне: стало невыносимо стыдно… Докатился ты, Моринец, черт знает до чего, один факт, что сидишь в компании таких амбалов, чего стоит! А еще не вечер…

Однако, не рано ли паникуешь? Ну, тупаки, волы нецивилизованные, но ведь и ты, возможно, слишком высокого мнения о себе. Сиди молча, ведь едешь неизвестно куда и с какой целью…

Наконец приехали на место: машина остановилась и амбалы выпрыгивают через задний борт. Наш «газон» стоит под железнодорожным полотном, совсем рядом эшелон с контейнерами, а Луганский уже распоряжается тут.

– Давай, ребята! – зовет. – Быстрее, время не ждет. Я поднялся к рельсам, пролез под вагоном, смотрю, а мой сосед по грузовику ломает контейнер. Силы много, а ума, чтобы сломать замок, не нужно: несколько контейнеров уже открыты и хлопцы тянут из них картонные ящики.

Тут я все окончательно уразумел: влип ты, Лев Моринец, как последний дурак. Обычный грабеж, но вот что: кто-то из амбалов подал мне автомат, просто так, не спрашивая, сунул в руку – и все. Выходит, не обычный грабеж, а вооруженный, здесь автоматы не раздают, чтобы поиграть ими. И превратился ты, дорогой Левко, из олимпийского чемпиона в обыкновеннейшего бандюгу. Разбойника с «Калашниковым».

Сначала мне захотелось заорать:

«Что! Что вы делаете! Я так не договаривался! Меня подло обманули, затянули в капкан!»

Но тут же подумал: я один против десяти амбалов, стоит мне высунуться, даже голос подать, пустят пулю в затылок и еще обхохочут. Да и сам хорош: поманили тебя тысячами, и побежал, высунув язык словно глупый щенок. Знал же, чем это может кончиться, не лукавь хотя бы перед самим собой, догадывался, что бросаешься головой в омут. Пусть бросился я ради Маши с Дашей, – но ведь бросился, и этим все сказано…

Но что делать?

Здравый смысл подсказал мне: не выступай, затаись до поры, до времени, поступай, как другие, однако запоминай все до мельчайших деталей, это тебе, Левко, должно пригодиться.

Я схватил несколько ящиков и потянул их в обход эшелона к грузовику. Успел поймать на себе одобрительный взгляд Ивана Павловича: да черт с ним, пусть считает, что я теперь его верный слуга.

Часа за три мы выпотрошили все контейнеры, полностью загрузили обе машины и тогда на нас наскочил какой-то проезжий «москвич» или «жигуль». Он ехал медленно, высвечивая фарами дорогу. Луганский скомандовал залечь, а у меня мелькнула крамольная мысль: пустить по «москвичу» очередь из автомата, чтобы только напугать и подать знак – тут, на переезде, не все в порядке, но снова то ли испугался, то ли перестраховался, скорее, пожалуй, испугался, ведь у Луганского есть голова на плечах, он сразу раскусит меня и прикончит без сожаления.

Вот и сейчас пролежал, промолчал, просопел, но в те же мгновения дал себе торжественное обещание порвать с бандой, в Киеве пойти в милицию или прокуратуру. Покорной головы меч не сечет, тем более, такой головы, как у тебя, пан Моринец: как-никак, а в твою честь поднимали в Барселоне украинский флаг, и родная милиция должна это учесть.

На этом и успокоился.

Итак, загрузили мы машины, я уже знал, чем именно: видеомагнитофонами, компьютерами, стиральными машинами – каждый ящик не на одну сотню тысяч тянул, а мы этими ящиками два грузовика забили, не на один десяток миллионов.

Двинулись…

Теперь я с амбалами сидел у заднего борта, хлопцы курили и радовались, что все так быстро кончилось, а я, насколько мог, запоминал, куда едем.

Сначала мчались грунтовыми дорогами на север, потом выскочили на брусчатку, повернули налево, а еще километра через три начался подъем, за ним заасфальтированная узкая полоса пути, она и привела нас в село – названия я не смог прочесть, видел лишь бетонный столб с указателем, за ним сразу начались дома, потом мы свернули направо в переулок и остановились перед высоким зеленым забором, Луганский постучал в калитку, вышел полный человек в нижней сорочке, усатый, с нависающим над брюками животом. Иван Павлович что-то прошептал ему, тот утвердительно кивнул, шофер по знаку Луганского загнал «газон» задним ходом во двор, и мы стали разгружаться.

Я старался держаться поближе к Луганскому, тихо беседовавшему с хозяином, чтоб услышать хоть несколько слов. Счастье оказалось на моей стороне: когда тащил одну из коробок, сделал вид, что потерял равновесие, на мгновение остановился и услышал:

– Сами понимаете, Василий Григорьевич…

Увидев меня, Луганский запнулся и что-то сказал усачу на ухо. Но теперь я знал, что хозяина усадьбы с зеленым забором зовут Василием Григорьевичем, а название села постараюсь прочесть на обратном пути.

Так оно и случилось: на указателе белым по синему было выведено – «Михайловка», а найти в селе Василия Григорьевича, да еще зная, что живет он на околице за зеленым забором, – раз плюнуть, и я дал себе слово проинформировать милицию о нашем налете на эшелон с контейнерами.

Однако сразу возникли и сомнения. Имею ли на это право? Ведь сам повязал себя с Луганским, причем, пошел на это сознательно и без какого-либо принуждения с его стороны. Покопайся в своей совести, Лев Моринец: знал, точно знал, что альянс с Луганским не предвещает ничего хорошего, а все же взял эти проклятые десять тысяч и тем самым покорежил свою судьбу. Это – раз. Во-вторых, хочешь ты этого или не хочешь, а заложишь тех парней, что сидят рядом у заднего борта, курят, шутят и, бросая окурки, сплевывают на дорогу.

Конечно, амбалы, бандиты, но имеешь ли право именно ты распорядиться их судьбами?

Ну, допустим, не знаешь их фамилий, только то, что один их них – Толик, а высокий, с перебитым носом, вероятно, бывший боксер – Васька… Но ведь в милиции назовешь фамилию Луганского, а там люди сообразительные, станут раскручивать клубок, выйдут на каждого из банды.

И в этом будет твоя вина, Лев Моринец.

Вот так, сам ты, возможно, выкрутишься, но ведь посадишь за решетку десятеро молодых сильных ребят, у которых вся жизнь впереди.

Сколько же им дадут? Не меньше, чем лет по семь, а то и десятку припаяют. И опять-таки, это – на твоей совести.

Но ведь – бандиты, грабители, к тому же, вооруженные автоматами. И, вероятно, стреляли бы, не задумываясь, если бы им что-то угрожало.

И не пошел бы ты, Лев Моринец, куда-то далеко-далеко со своими укорами совести!..

Наконец я подумал: утро вечера мудренее, и отложил до завтра решение этой проблемы. И правильно сделал, потому что в таком душевном смятении все равно точку не поставишь.

На следующий день ни в какую милицию я так и не пошел. Наверно, испугался, и все мои благородные душевные порывы растворились и исчезли. Глянул на Машу с Дашей и послал всех к чертям собачьим, еще и обругав себя за вчерашние намерения.

Еще бы, а если меня сразу за ухо да туда, где сухо? Как по закону? Принимал участие в бандитском налете? Принимал, сам не отрекаюсь. А за это, Лев Моринец, пожалуйте за решетку, хотя вы и чемпион!

Однако, может позвонить все тот же Луганский и потребовать от тебя новых «подвигов». Потому я и предупредил жену: болен… Если кто-то позвонит, так и скажи: ангина или грипп, высокая температура. Левко лежит и кашляет.

Иван Павлович таки позвонил. Где-то через неделю и вежливо попросил Льва Игнатьевича. Жена отрезала: болен, ангина, лежит с высокой температурой. Конечно, поинтересовалась – кто звонит? Не таился: Иван Павлович. Попросил передать мне трубку. Я разговаривал с ним через простыню, чтобы хоть немного изменить голос, еще и кашлянул пару раз для достоверности. Кажется, поверил. По крайней мере, пожелал скорее выздороветь. И еще пообещал завтра закинуть мне деньги. Те, что он заплатил в парке, были авансом, а еще мне ведь причитается ежемесячная зарплата.

Я не стал возражать, поскольку отказ от денег показался бы Ивану Павловичу подозрительным. Тем более, что из тех двухсот тысяч осталась лишь какая-то сотня. Деньги из кармана вылетают, словно от сквозняка…

А может, подумал, сразу послать его ко всем чертям? Порвать раз и навсегда? Однако, я для них сейчас – как бомба замедленного действия. Живой свидетель. А амбалы там без ума и совести. И свидетель всегда лучше мертвый, чем живой. Подстерегут в парадном, пук-пук из пистолета с глушителем (а я такие видел у амбалов) – все тихо, культурно, и нет тебя, Левко Моринец, никому ничего и не мяукнешь.

Потому я и удержался от откровенного разговора с Иваном Павловичем. Велел жене расстелить постель, улегся, словно Обломов в своем имении, поставил на всякий случай на тумбочку пузырьки с лекарствами и настроился ждать уважаемого пана Луганского.

Иван Павлович появился на следующее утро. Вежливый, розовощекий, здоровье так и струится из него вместе с улыбкой, а я для контраста покашлял немного, пожаловался на горло, мол, глотать трудно, а вчера вечером температура поднялась аж до тридцати восьми с половиной.

Иван Павлович принес несколько лимонов и две плитки шоколада, еще положил на тумбочку пачку купонов, сообщивши: пятьсот тысяч, столько получили все, кто принимал участие в операции на разъезде. Мне оставалось лишь поблагодарить, а он не засиделся, ушел сразу, не вынуждая меня снова кашлять.