Жар костей не ломит (СИ) - Углов Артем

— На счет плохой репутации вы не правы, Василий Иванович. Это меня сохатым дразнят, а возле Ольки народа прибавилось. Алка позвала на вечеринку, хотя они никогда подругами не были, и даже новенькая Маринка подошла…

— Уймись, пацан, — Василий Иванович поморщился. — С какого перепуга ты вдруг решил, что мне будут интересны Маринки-Галинки… тебе что, поговорить не с кем? Ах да, прости, я и забыл: лучший друг… любимая девушка.

— Не смешно.

— А я не смеюсь, — Василий Иванович остановился и внимательно посмотрел на меня. — Запомни, Малой: не важно, что происходит сейчас, важно, как совершенные поступки отразятся в будущем. Говоришь, крутятся возле нее? Пока новость свежая и народу интересно — будут крутиться, а вот что будет через месяц… Поверь, баб и за меньшее шлюхами называли.

Хотел я было возразить, ну тут вспомнил мать Агнешки — толстую неопрятную женщину, что по весне, нисколько не стесняясь зрителей, обсуждала Диану Ильязовну. И одевается она как проститутка, и ведет себя несоответствующим образом, и как только в школе терпят.

Назвать элегантную Сабурову женщиной легкого поведения — это, конечно, надо постараться. Иметь наглость, ну или богатство фантазии. Вечно строгая, застегнутая на все пуговички учительница, никогда не позволяла себе ничего лишнего. У нее даже фотографии в профиле были скучными, на тему «из жизни школы». Только Ковальски-старшей было плевать, кому и за что косточки перемывать, как и некоторым другим родительницам из комитета.

И про мать мою болтали всякое, точно знаю. Что не зря она в постоянных разъездах, и что место заместителя по финансам известным местом наработала. Им-то откуда знать?! Они свечку держали или лично видели? Сильно сомневаюсь, потому как только языком трепать и горазды. А я лично наблюдал, как она до четырех утра спать не ложилась, корректируя годовую отчетность.

Прав Василий Иванович, уже вечером свежую сплетню обсосут и оближут. И Ольку точно не пожалеют, особенно маман Агнешки, у которой особое отношение к молодым девушкам, где каждая вторая «что не блядь, так потаскуха».

Огонек злорадства вспыхнул в сердце и погас, так и не сумев разгореться в пламя. И осталась внутри одна глухая боль.

Следующим утром все повторилось: перешептывания, косые взгляды в мою сторону и пустой стул по левую руку. А еще Костик, воркующий с Олькой: плечи расправил, взгляд уверенный — не иначе, хозяином положения себя почувствовал. Понял, что бить его никто не собирается, вот и подуспокоился.

Во время перемены возле их парты привычно собрался народ. Оно и понятно, такое событие приключилось, распалась самая крепкая пара школы: Синицын и Королькова. Три года встречались, а на четвертый — мыльный пузырь лопнул, словно и не было ничего. И как лопнул — оглушительно, лучший друг постарался. Не хватало только жирного восклицательного знака в конце, в виде мордобоя.

— Синицын, чего нос повесил, — на пустующий рядом стул уселась Ритка Зарубина. Скорчила сочувствующую гримасу, того и гляди по голове гладить начнет. — Ты из-за Ольги своей переживаешь? Ой, как я тебя понимаю, столько лет встречались и так по-глупому расстаться, кому расскажешь не поверят. А знаешь, чего дружок твой бывший болтает? — Ритка склонилась ближе и заговорщицки прошептала: — они еще в прошлом году мутить начали, на зимних каникулах.

Пальцы до боли вцепились в край парты. Глаза не видели ничего кроме страниц открытого учебника, который пытался читать, но так и не смог продвинуться дальше первого абзаца.

— Представляешь, с прошлого года, когда на турбазу поехали. Помнишь зимние каникулы?

Прекрасно помнил… Мы тогда всем классом домик сняли, чтобы новый год отметить. Олька шампанского перепила знатно, все жаловалась на боли в висках. С постели не вставала и в комнате отлеживалась, укрывшись одеялом с головой. Ну я один и ходил на все мероприятия: на лыжах катался, на дискотеке до утра отрывался. С Алкой злополучный медляк станцевал, после которого мы поссорились и почти месяц не разговаривали. А все потому, что какая-то гнида настучала, красиво расписав, как Синицын с Аллочкой трахались на диванчике, едва ли не прилюдно. Неужели тогда все и случилось? В отместку за тот треклятый танец?

А Ритка Зарубина все молола и молола языком, расширяя и без того кровоточащую рану. Тыкала внутрь пинцетом, проверяя реакцию пациента. Так больно? Нет? А если так?

— А когда с каникул вернулась, знаешь с кем на пруды пошла, на следующий же день? Кузька их там видел, вечером. Кузь, скажи?

Сидящий впереди Кузьма промолчал, лишь ушастую голову втянул в плечи, словно ожидая подзатыльника.

— Пошла отсюда, — ответил я за него.

— Что? — брови Зарубиной поползли вверх. — Не поняла?!

— Пошла нахер, чего непонятного.

— Да ты… да ты, — Ритка принялась открывать рот, словно заморская рыбка в аквариуме. Беззвучно шлепала губами, пытаясь собраться с мыслями. Наконец вскочила с места и зло выпалила: — козел ты, вот ты кто. Мать твоя брошенка и ты такой же, нафиг никому не сдался.

Про мать мою, это она зря. Не сдержался я, набрал в грудь воздуха и… плюнул. Хотел в лицо попасть, но угодил в район груди.

В классе воцарилась мертвая тишина. Харчок медленно стекал по серому лацкану пиджака, оставляя темный след. Зарубина вытаращила глаза, словно не верила в реальность происходящего. Смотрела удивленно то на меня, то на Кузьку, словно спрашивая: это правда, это правда случилось?

— Опаньки? — воскликнул удивленный Сашка-боксер за спиной.

Сказанного хватило, чтобы класс ожил — окружающее пространство наполнилось звуками, загомонило, а с Ритки наконец спало оцепенение. Гордо задрав голову, девушка зацокала каблучками в сторону выхода. Однако, на середине пути она остановилась и во всеуслышание заявила:

— Вы все это видели? — и для особо тупых указала пальцем на слюну, что медленно стекала по серой ткани формы. После чего ткнула острым ноготком в мою сторону, вынеся приговор:

— Тебе конец, Синицын! Слышишь меня, ты доигрался!

Весь третий урок ждал вызова к директору. И четвертый тоже… А на пятый устал, и просто смирился с неизбежностью. Взял ручку и принялся чертить в тетрадке геометрические фигурки с глазами и распахнутыми ртами, из которых торчали острые клыки. Рисунки получались злыми: некогда безобидные треугольники и круги напоминали рассерженных монстров, готовых броситься в атаку в любую секунду. Рассудив, что одних зубов будет недостаточно, пририсовал уродцам тонкие ручки, и всучил каждому по кривой сабле. Вот теперь полный комплект.

После седьмого урока, так и не дождавшись вызова на ковер, засобирался домой. Открыл портфель и принялся распихивать тетрадки по отделениям. Засунул второпях учебник и уже собрался бежать, когда дверь открылась. В класс походкой усталого человека вошла Галина Николаевна. Серое от усталости лицо, и очки, сползшие на самый кончик, не предвещали ничего хорошего. Отыскав меня взглядом, учительница произнесла:

— Никита, задержись.

— Синицын, ту би пи…да, — емко высказался Пашка и тут же прикусил язык, запоздало вспомнив непреложное школьное правило: матерится в присутствии преподавателя строго запрещено.

— Тo be or not to be? — брови нашей классухи удивленно поползли вверх. — Павел, вы ли это? Нина Михайловна буквально на днях жаловалась, говорила: Бурмистров в английском не в зуб ногой. А ты тут глаголами во всю сыплешь.

— Галина Николавна, — взмолился Пашка, понимая к чему все идет.

— Останешься после уроков, я проверю твои познания в иностранных языках.

— Ну, Галина Николаевна.

— Чего Галина Николаевна?

— У меня тренька.

— Ничего страшного, потренькаешь в другой раз.

— Меня Саныч убьет.

— И без возражений. Синицын, за мной.

Я послушно двинулся за классной руководительницей. Вот как она так умеет? Голос не повышала, двойку за поведение не поставила и родителей вызвать в школу не угрожала. Тихо и спокойно разрулила ситуацию, так что даже у вечно бычившего Бурмистрова отпало всякое желание спорить. Галина Николаевна, она такая — добрая, мягкая, но справедливая.