ЛюБоль - Ульяна Соболева

– Я из этих мест. Я цыганка. Они принимают меня за свою.

– А я дочь самого Олега Лебединского, и я повела свой отряд в эту ловушку, а значит, я разделю участь моих людей.

Мира тяжело вздохнула и снова насыпала мне снег за веревки, утихомиривая боль.

Бесконечное шествие смерти следом за ее приспешником. Он даже не оборачивался на пленников, а только дергал иногда веревку, чтобы заставить нас идти быстрее, и, самое страшное, ему было наплевать, сколько из нас дойдут туда живыми. Моих раненых парней становилось все меньше, они умирали жуткой смертью у меня на глазах, и я ничем не могла им помочь. Отец Михаил скулил и стонал, как побитая собака, и иногда мне хотелось придушить его лично, чтобы заткнулся. Как быстро меняются ценности, как быстро верность рассыпается в прах под тяжестью животного ужаса и банального эгоизма. Тот, кто проклинал цыгана всего лишь пару часов назад, сейчас готов был стелиться у его ног лишь бы выжить, и я содрогалась от омерзения. И этого человека дали мне в наставники, оберегать мою душу от зла и соблазнов, а он готов был предать своего Бога за глоток воды.

Отец Михаил умолял Ману развязать его, обещал деньги и вечные молитвы за душу этого дьявольского отродья. Когда он в очередной раз заорал имя цыгана, взывая к нему в мольбах, я схватила его за руку.

– Если вы не заткнетесь, я лично вас прикончу! Я вырву вам глаза! Молитесь за тех, кто остался на дороге! Не позорьте имя моего отца!

– Они уже мертвы! Им не нужны мои молитвы!

– Вы – священник! И, если вам суждено умереть здесь, вы умрете с честью!

– Я молод! Я жить хочу!

– Я бы убила вас лично за трусость! Вы омерзительны!

Он отпрянул, выдернув руку, заливаясь слезами от ужаса. Но заткнулся. Перестал умолять и унизительно звать цыгана по имени. Гнусное пресмыкающееся, которое должно было молиться за души убитых и растерзанных этим садистом в маске, а не вымаливать для себя пощады. Только цыган вдруг остановился и повернулся к священнику.

– Говоришь, будешь молиться за меня, святой отец? А если я прикажу перерезать тебе горло, тоже помолишься?

Ману выдернул нож из-за пояса, и священник упал на колени, протягивая к цыгану дрожащие руки.

– Пощадите!

– Зачем? Ты устал, падаешь с ног, задерживаешь отряд. Ты мне не нужен.

– Я не простой смертный. Я – священник, я служитель Господа, я могу вымолить у Бога благосклонность для вас! Я буду молиться за вашу душу денно и нощно! Я ведь избран!

– Кем? Олегом Лебединским? Отцом Даниилом? Людьми?

– Самим Господом. Он отметил меня при рождении, и я посвятил ему жизнь!

– Неужели? А Разве Когортов Николай Андреевич не пропил все свои деньги и не отдал своего единственного сына в услужение отцу Даниилу, потому что прокормить было нечем, а так церковь разрешила ему побираться у ворот?

– Пощадите! И я буду молиться о вашей душе.

– Молиться о том, чтобы я вырезал твоих собратьев, разорял их и шел по их трупам без единой царапины? Лжешь, и я отрежу тебе за это язык.

Глаза под маской сверкнули предвкушением, а я пожелала ему трижды сдохнуть и ослепнуть. Им обоим!

– Да! Молиться за вас. Каждый день и каждую ночь!

Цыган, казалось, раздумывает. Потом спрятал нож, а под священником разлилась желтая лужица.

– Твои молитвы моей душе уже не помогут, но кое-что ты для меня сможешь сделать.

– Что угодно. Что угодно – только развяжите и дайте мне воды!

Я с ненавистью посмотрела на священника – трусливая псина. Жалкое подобие человека. Как высокомерно он смотрел на цыгана каких-то несколько часов назад и сейчас скулит, и молит, словно презренный раб своего хозяина.

– Я отрекусь от веры, я стану вашим верным слугой.

Ману расхохотался, и его смех просочился мне под кожу, отравляя ее ненавистью и яростью.

– Мне не нужно твое отречение, как раз, наоборот, твой сан мне может пригодиться. А вот верным слугой…Я сомневаюсь насчет верности, но мне нравится твое рвение. Снимите с него веревки. Посмотрим, какой ты верный, святой отец. Савелий, дай ему воды.

Глава 9.2

Отца Михаила развязали, и он снова мешком рухнул к ногам цыгана. Ему поднесли флягу с водой, но, когда тот собрался отпить, Ману выбил у него сосуд, и вода расплескалась в снег под хохот ублюдков и скулеж священника.

– Верным… верным рабом! Клянусь!

– Если я прикажу перерезать всех твоих людей, включая дочь Лебединского, ты это сделаешь?

– Зубами им глотки перегрызу.

Головорезы Ману весело хохотали, а сам предводитель перестал вдруг смеяться, когда священник потянулся целовать его руку. Пнул ногой в грудь.

– Ноги целуй, ублюдок. Руки ты пока не заслужил. Вылизывай подошву, чтобы я поверил в твою верность, пресмыкающееся.

И я смотрела, как чопорный отец Михаил лижет сапог цыгана. Стоит на коленях и, как пес, вылизывает грязь и мокрый снег. Как низко может пасть человек ради собственной шкуры, как легко ломается под давлением обстоятельств. Ману смотрел на меня с триумфом, вздернув подбородок, и я могла поклясться, что проклятый ублюдок улыбается. Думает, и я стану перед ним на колени? Никогда – я лучше сама перережу себе горло. Он перевел взгляд на священника.

– Достаточно. Дайте куртку моему рабу. Он нализал себе на пару глотков глинтвейна и кусок хлеба. В дорогу! Мы почти у цели!

* * *

Я смотрела на людей моего отца, стоящих на коленях вдоль дороги, и не могла разобраться, что меня настораживает, и почему по спине пробегает ледяной холод ужаса. Пока не поняла, что все они мертвы, проткнуты кольями и пригвождены к мерзлой земле в вечном поклоне при въезде в Огнево. Десятки трупов, облепленных воронами, припорошённые снегом. Они приветствовали отряд выклеванными глазницами и развевающимися на ветру волосами. Люди моего брата. Божеее…Я узнавала их одного за одним. Помнила каждого в лицо, и сердце сжимали клещи ужаса и ненависти к их убийцам. Как это произошло? Кто предал их? Что же это за ад вокруг меня?

Теперь я уже не сомневалась – проклятый цыган в кожаной маске убил моего брата. Если я выживу, если меня не убьют прямо здесь, то когда-нибудь я отомщу и лично убью этого ублюдка. Я воткну ему нож прямо в сердце и несколько раз проверну там, ловя его последний вздох. Когда-нибудь я отомщу за нас всех.

Цыган поравнялся со мной и, когда я подняла к нему