Тарквиний Гордый - Людмила Шаховская

– Няня, – сказал Виргиний через несколько времени, снова начав глядеть в окно альтаны после гаданья и ужина, – я вижу второго всадника, летящего во весь опор.

– Так что же, дитя? – отозвалась Стерилла. – Какое нам дело до того, что происходит у соседей?! Это всего вероятнее Прим и Ультим вернулись, присланные господином откуда-то издалека: сперва один примчался, лошадь не жалея, а потом другой, отставши от него дорогой.

– Я вижу там огонь в господском доме... как будто гости... атриум там освещен яркими огнями.

– Я слышала, что Скавр от раны умирает; если он умрет, зять, понятное дело, привезет его хоронить сюда; быть может, умер Скавр, и Турн прислал с известием сыновей Грецина.

– Няня!.. Няня!.. Взгляни!.. Я вижу по дороге движется толпа... не мужики... жрецы идут в парадном облаченье и воины с оружием в руках, с мечами наголо, с секирами... и знамя... манипулу несут... и копья подняты... ты права... они... но где же покойник?

– Может быть, его внесли не здесь, а другим ходом, через сад.

– Няня! Няня! Там пожар! – Вскричал Виргиний в ужасе еще несколько времени позже, высовываясь в окно альтаны.

– Сеновал загорелся от неосторожности пьяных, – сказала Стерилла, стараясь оттащить юношу от окна. – Успокойся, дитя мое! Амальтея в безопасности. Не высовывайся так! Ты можешь упасть в окошко.

– Это горит не сеновал, а квартира управляющего. Я отлично помню расположение всех зданий у соседа.

– Но от тучи рано смерклось; темь непроглядная... да если и так... у Грецина... погасят... не беда! Туда много народа пришло на праздник плясать или плакать по Скавру на тризну. Я сейчас узнаю, скажу.

– Нет... Нет, я сам... Амальтея... мой сын... бегу к ним!..

ГЛАВА XX

Деревенские старшины

Поселяне этого округа, пропировав целый день в своей священной роще у источника на жертвоприношениях ежегодного праздника сбора последних плодов, начала первых посевов и запашек, Консуалий, мирно уселись за ужин, разойдясь на покой по своим домам, только у Камилла Сухой Жерди было людно, шумно, весело. Туда сошлись старшины обсуждать довольно трудный вопрос: где взять им для этого праздника человека в жертву?

Рабов у римлян тогда вообще было много. Фабрик они никаких не заводили; флота, где могли бы быть гребцы, у них не было и в зачатках; свиты даже самые знатные за собой не водили.

У Руфа все старики невольники умерли; женщины и дети смотрели за его виллой с двумя-тремя невольными работниками.

Турн отказал дать человека по той же причине.

Другие помещики увезли всю челядь на войну с собою.

Поселяне решили кинуть жребий о своих стариках, впрочем, с оговоркой, ждать еще три дня, и тогда уже принести в жертву того, кому это достанется по жребию, если судьба не даст им другого человека.

Жребий пал на самого Камилла.

Поселяне заспорили. Этот старик среди них был так уважаем, что уложить его на жертвенник попросту им стало казаться мало, унизительно, возможность терзать человека, много лет жившего среди них в почете, имевшего власть, вес в деревнях всего округа, казалось им слишком заманчиво, чтобы отказаться от такого зрелища, как станет умирать magister pagi.

Один предлагал его сжечь живым; другой настаивал, что будет эффектнее сварить; третий уверял, что приличнее всего зарыть, не убивая.

Вечерело. Над деревней, бывшей среди местности низменной, точно саван над мертвецом, навис густой, тяжелый туман, пропитанный вредными испарениями болот.

На дороге было уже темно и раздавался неопределенный, смутный гул из всевозможных звуков говора расходящейся из священной рощи праздничной толпы, гул топота ног, хлопанья в ладоши или палками об камни и деревья.

Эта напировавшаяся толпа стремилась добраться засветло домой, в свои поселки, опасаясь всяких дорожных казусов вроде провала в топь среди тумана, отчего факелы нисколько не гарантировали идущих.

Боялись они и абалектов свиты Тарквиния, набранных их наемного сброда спартанцев, карфагенян, галлов, бывших заведомыми разбойниками.

Говор гудел, подобно реву морских бурунов, бьющихся в скалы; всевозможные молвы и толки передавались из уст в уста, искажались, неслись дальше, и сделав круговой оборот, возвращались к точке своего возникновения в совершенно неузнаваемом виде.

Поселяне ликовали, славили Тарквиния, проехавшего после полудня в Ариций, причем он дал им много денег на жертву за его благополучие, на пир во славу его деяний.

ГЛАВА XXI

Римские фанатики

Поселяне, собравшиеся у старшины Камилла, ликовали, славили Тарквиния, а вернувшийся с ним из Ариция, но не заглянувший в свою усадьбу, фламин Руф кусал себе ногти и губы, бродя никем не узнаваемый в вечернем тумане.

Руфа грызла досада: если бы его внук искренно сочувствовал всем его затеям, он был бы героем этого дня; не Бибакул, а Виргиний заманил бы Турна в ловушку и был бы осыпан всеми щедротами Тарквиния, сделался бы великим Понтифексом вместо Скавра, который так или иначе, скоро непременно умрет.

Но Виргиний наотрез отказался еще вчера, в Риме, от этого дела, когда регент предлагал, и никакие награды, никакие угрозы не могли поколебать его твердости.

В гневе на внука Руф приказал служащему его делу человеку похитить дочь Грецина с ее ребенком, что тот и исполнил, только Руф не знал, что этот человек не тот, кем он считает его.

Руф злился и теперь, но к его злости примешалась тоска от случайно подслушанного говора прохожих.

– Известно всем, – говорил один поселянин другому, – что Руф больше, чем убитый на войне отец, воспитывал Виргиния, потому что старость заставляла его больше времени оставаться дома, нежели его сына, проводившего жизнь на войне и охоте, пока его не убили. Руф усердно вбивал Виргинию свои идеи и мнения...

– Уж именно вбивал! Он каждый день колотил внука, но ничем не мог принудить угождать ему. От такого воспитания Виргиний только возненавидел деда, возненавидел и Тарквиния, как раб господина, которому фламин все равно, что продавал его в слуги.

– Он даже старался ничем не отличаться среди других, самых заурядных молодых сенаторов.

Без стеснения болтавшие поселяне не догадывались, что предмет их говора, фламин Руф, бросив регента, не досмотрев его интриг против Турна, бродит в толпе, кутаясь в темный плащ, чтобы его не узнали, подслушивая народный говор, в сопровождении верного ему Тита.

Досада на внука точила, как ржавчина, железное сердце Юпитерова фламина; Руфу непреодолимо хотелось с кем-нибудь спорить, кого-нибудь язвить.

В одну из таких минут горького раздумья к Руфу подошла дочь Стериллы и еще хуже разозлила старика уверениями, будто его внук влюбился в дочь Грецина до того глубоко и искренно, что не бросит ее ни ради какой невесты, считая своею женою, а если похитивший разбойник не вернет ее, Виргиний наложит на себя руки.

– Увидим! Увидим! – мрачно отвечал на все это старый жрец, кусая свои ногти и губы.

От нашептываний колдуньи Руф, так сказать, невзвидел света в гневе, жадно подслушивая народный говор.

Он в темноте не примечал, что огромный камень занесен над его головою в богатырской руке существа, которое незнающий, что это человек, счет бы за чудовище.

По уступам горы, мимо которой шел Руф, за ним следил уже около получаса времени мифический Сильвин – медведь с человеческим складом тела, драпировавшийся в фантастическое подобие одежды, испещренной разными бахромами, бляхами, чучелами птиц и гадов, искусно навешенных у пояса для устрашения суеверных людей.

Сильвин трясся от ярости; руки его дрожал; он с минуты на минуту откладывал исполнение мести, опасаясь промахнуться.

Понимая состояние его духа, шедшая с ним молодая женщина отговаривала его тихим шепотом.

– Арпин, предоставь судьбе месть над злодеем! Мой единственный защитник, я боюсь... Что станется со мною, если тебя поймают, уличат?

– Предоставить месть судьбе! – возражал он. – Нет, Амальтея, этого нельзя. Руф должен немедленно погибнуть от моей руки за отравление моего отца, за погубление Турна интригой; я их мститель, как самый близкий родственник.

– Ты друг моего Виргиния; тень его деда станет тогда между вами, и будет мучить, взывать об отмщение.

– Пусть взывает! Виргиний не станет мстить лучшему другу за деда-злодея, который его измучил. Мой замысел не только месть: это единственное средство спасти Турна, спасти моего отца, даже, быть может, и самого царя. Если я теперь не убью Руфа, он внушит Тарквинию покуситься на жизнь тестя. Руф и его колдуньи до сих пор считают меня своим слугою Авлом, не зная, что я его убил, защищаясь от этого исполнителя проскрипции; они все мне открывают. Руф, ты знаешь, фанатик...

– Фанатик и ты! В слепой ярости ты забываешь, что около Тарквиния не один Руф; фламин Януса, Тулл Клуилий, еще фанатичнее.

– Там... но у Клуилия нет власти, хоть он тоже верховный жрец; у Клуилия нет и ненависти ни к Турну, ни к царю, ни к моему отцу. Ах, Амальтея! Не мешай мне! Я спасу царя, спасу и моего зятя; спасу сыновей Турна и твоих братьев, которые уехали с ними в Этрурию.