Из Иерусалима. Статьи, очерки, корреспонденции. 1866–1891 - архимандрит Антонин Капустин

Была полночь. Время отлично благоприятное для плача над погребаемым Зиждителем. За неделю перед тем видев подобную же церемонию латинскую, я невольно сравнивал теперь оба священные обряда. Тогда завернутое в простыню деревянное подобие Христа, простертое на камне сем, заставляло застыть пробивавшуюся из глаз слезу[198]. Теперь, шитое шелками по толстой ткани, неудачное изображение Господа бездыханного вовсе не вызывало слез. Мне казалось, что ни резное ни живописное изображение Спасителя не пригодно было для святейших мест, бывших свидетелями некогда самого воспоминаемого события. Вдали от Иерусалима они, бесспорно, имеют свое значение и производят желанное действие. Но здесь достаточно было бы одних песнопений и прилично сложенных молитв. Так казалось мне. Не выдаю своего взгляда за непогрешимый.

Литийные прошения возобновились и здесь, и опять по-гречески. А как уместно было бы произнести их и по-славянски, и по-арабски, и по-румынски! Затем произнесена была проповедь на турецком языке одним из патриарших певчих. Во все продолжение ее архиереи сидели в креслах рядом по южную сторону Камня, а с противоположной стороны ее стояли архимандриты, бывшие во главе иерейского чина. Проповедник стоял за ними на возвышенном балконе, приделанном к внешней стене греческого собора. Проповедь длилась около 1/4 часа. Темою ей служили слова Господни: Дщери Иерусалимски, не плачитеся о Мне[199]… Закончилась она благопожеланиями предержащей власти, Патриарху и всему христоименитому народу.

Прежним порядком перешли все от Камня к Господнему Гробу, который также обошли три раза. Кончив обхождение, архиереи внесли плащаницу внутрь Святой Кувуклии (Гробовой часовни) и положили ее на плите священнейшего ложа Господня. Вышед оттуда, Патриарх и архиереи заняли место у самой почти двери, отделяющей греческий собор от Ротонды. Те же шесть кресел были поставлены там для них полукругом. Весь возвышенный помост между ними и Часовнею занят был иеродиаконами и первенствующими из священников, дальнейшие ряды которых огибали Гробовую Часовню с обеих сторон. «Рая краснейший» Гроб Господень сиял несчетными огнями и, пленяя взор, умилял сердце. Патриарх вошел с кадилом внутрь Святого Гроба и там сам начал петь: Жизнь во гробе полагается… и пр. После чего он обходил, кадя, кругом Часовню, а архиереи и архимандриты продолжали петь стихи первой статии поочередно. Канонархами служили им два иеродиакона с сильными голосами. Стихов же 118 псалма ни пели ни читали. В начале 2-й статии вошел внутрь Часовни патриарший наместник и также, кадя пред Гробом Господним, начал петь оттуда: Достойно есть величати Тя… и пр. Второй стих пел Патриарх на своем месте, за ним архиереи и т. д., а наместник совершал каждение кругом Часовни. Третью статию начал подобным же образом архиепископ Лиддский. Напев первой и второй статии был, на мой слух, одинаковый, – резкий и тяжелый и для нас, русских, мало приятный. Третья статия пелась особым напевом, напоминавшим какой-то мотив из наших простонародных песен. По окончании статей были петы необыкновенно растянуто тропари по непорочных[200]. Их сменила вторая проповедь на тему: совершишася. Говорил ее один из наставников Богословской Патриаршей школы. Усталость и дремота препятствовали внимать умному и красноречивому слову. Ритор обучался в Афинском университете и в первый раз проповедовал в Иерусалиме. Тут же перед Гробом Господним петы были стихиры на хвалитех и великое славословие. По окончании его Плащаница взята была с Святого Гроба и внесена в алтарь храма Воскресения. Архиереи трикратно обошли с нею кругом престола, поя тропарь: Благообразный Иосиф, и положили ее на престол[201]. Вся служба кончилась в 3 часа утра. Ради русских поклонников ворота городские были отворены целую ночь, и мы возвратились домой беспрепятственно.

Наступил столько славный и столько шумный для Иерусалима день Великой Субботы. Литургия на Русских Постройках началась в 7 часов утра. По многочисленности поклонников из духовного звания, мы всю зиму имели утешение видеть в своей церкви многолюдное соборное служение. На сей раз служило 10 священников и 3 диакона. Относительно времени у нас отступили от устава в уважение того, что поклонникам как можно ранее хотелось занять места у Гроба Господня при раздаянии благодатного огня. Наша служба кончилась к 10 часам. В церкви было менее половины обычных посетителей ее. Большинство предпочло ей стоять или сидеть в храме Воскресения с пучками из 33-х тонких свечек, по числу лет Христовых.

Около 2-х часов пополудни должна была начаться пасхальная вечерня, с такою тревогою и таким нетерпением ожидаемая многими тысячами богомольцев. Я не решался идти в толпу, окружавшую Часовню Гроба.

Страшная давка и опасность сжечь себе платье и волосы удерживали меня от того. Один знакомый обязательно предлагал мне место на балконе, что над иконостасом соборной церкви, откуда можно видеть всю внутренность ее, кишащую несметным народом, и часть Ротонды до самой Часовни. Но я предпочел воспользоваться благоприятным случаем видеть любопытнейшее на свете зрелище с высоты самой Ротонды, теперь, по снятии старого купола, совершенно открытой.

В час пополудни я отправился ко храму и занял место на лесах, поставленных внутри Ротонды и возвышающихся в меру высоты будущего купола. Ни деревянного свода бывшего купола, ни каменных стен его (тамбура) уже более месяца как не существует совсем. Система лесов придумана и выполнена так отлично, что лучшего ничего пожелать нельзя. В уровень с основанием купола они накрыты сплошным потолком, имеющим в середине большое осмиугольное отверстие, обнесенное перилами. В это отверстие можно видеть всю внутренность Ротонды, исключая самую Часовню Гроба, которая, естественно, представляет наблюдателю только свою верхнюю часть или кровлю.

Несмотря на строгую охрану путей к этому месту, пришед туда, я нашел уже всю окружность отверстия унизанною любопытными всех возрастов, национальностей и вероисповеданий. В глубине его виделся весь помост Ротонды. У 18 пилястров[202] и в стольких же пролетах кишела непроходимая толпа народа. Кругом Часовни теснилась другая толпа. Между обеими оставалось круговидное свободное пространство, обрамленное с той и другой стороны турецкими солдатами с ружьями. Неутомимо-деятельный полковник Иерусалимского гарнизона беспрерывно перебегал туда и сюда, восстановляя беспрерывно нарушавшийся порядок. В руке у него, к сожалению, был кур-бат, без которого, по его убеждению, нет никакой возможности справиться с такою невообразимо-разнородною и своенравною толпою[203]. Наиболее нуждавшиеся в его распорядительности места были северная и южная стороны Ротонды, и особенно – северная, где шум был неумолкаемый и движение голов непрестающее. Особенно подвижны были белые колпаки, т. е. молодые крестьяне (феллахи) окрестных деревень, украшающие себя подобным головным убором. Было уже около двух часов пополудни. Соседи мои нетерпеливо спрашивали: да когда же это будет? Как бы в ответ на их нетерпение, вдруг раздался внизу по левую сторону Часовни крик множества голосов. Белоголовые начали свои привычные восклицания духовно-мирского содержания, известные еще из памятного всем описания Барского[204]. Немедленно налетел на них с десятком солдат недремлющий Али-бей и в полминуты успел оттеснить запевал из Ротонды к латинской капелле, где они сейчас же умолкли. В то же время на противоположной стороне Ротонды те же солдаты открыли свободный ход от Часовни к армянскому отделению. Этой дорогой долженствовал быть передан Святой огонь армянам прямо из оконца придела Ангела. По ней уже расхаживал человек в красной одежде, получивший право быть первым раздаятелем святыни для своей нации.

Уже два часа с половиной. Столько ожидаемый крестный ход все еще не начинается. Соседи мои поминутно вынимают часы и повторяют с неудовольствием: а ведь сказали, что будет в два часа! Между тем внизу на той же левой стороне начинается снова усиленное движение. Белошапошники силятся проникнуть внутрь Ротонды через другой пролет ее, не занятый солдатами. Раздается вновь знакомый вой богохвалебный с большею против прежнего силою. В одну секунду поспевает туда Али-бей, продирается к певцам и полагает конец их неуставному славословию. Солдаты занимают все три пролета Ротонды с северной стороны, и порядок (т. е. страшный шум и неумолкаемый тысячеустный говор) снова восстановляется. В перспективе внутренности греческого собора показался наконец человек с выносным фонарем, за ним – другой такой же, потом – целый ряд хоругвоносцев. Это была голова крестного хода. Вдали раздалось резкое греческое пение. Вышло из собора в Ротонду около 12 пар священников, одетых в белые ризы, за ними шли диаконы, а в конце всего переступал медленно дряхлый старик Мелетий[205], старший из патриарших наместников, уже целые десятки лет неизменно отправляющий богослужение Великой субботы. При третьем обхождении Часовни Гроба шум в народе усилился до того, что совершенно заглушил пение. Зная, что во время совершающегося богослужения военная власть теряет свою силу, левая сторона, пользуясь открывшеюся невозбранностию, вдруг огласилась запрещенным криком, подхваченным, вероятно, всеми, кто только говорил и чувствовал по-арабски. Вопль поднялся неописанный. Внутри собора тысячи ожидающих благодати начали делать непрестанное крестное знамение и вопиять в свою очередь: Кирие елейсон и Господи помилуй. Все приняло тот непередаваемый характер, которым ославила себя на весь христианский мир Иерусалимская великосубботняя вечерня.