Нидерланды. Каприз истории - Геерт Мак

Возможно, такая позиция послужила причиной его конфликта со статхаудером Вильгельмом III. Ван Бёнинген попал в немилость и с ожесточенным сердцем замкнулся в своем дворце на Амстеле. Затем жизнь его сделала неожиданный поворот. Он попал под влияние экзальтированных проповедников Йохана Георга ван Хихтела и Алларда де Раадта. Эти помешанные на мистике фанатики жили в мире пророчеств и видений, а ван Хихтел помимо всего прочего требовал отказа от любого телесного наслаждения даже с собственной супругой, «потому что это может стать помехой единению с Божественной Мудростью».

Впрочем, все это не помешало ван Бёнингену в 1686 году в возрасти 64 лет вступить в брак с 46-летней Якобой Бартолотти ван ден Хёфел, дамой, имевшей не самую лучшую репутацию. В том же году он подал в отставку с поста бургомистра и отказался от членства в «совете мудрецов» — коллегии граждан, которая наряду с назначаемым ею магистратом направляла судьбу города. Одновременно он начал спекулировать акциями Объединенной Ост-Индской компании, и чем больше терял, тем тверже становилась его уверенность в получении огромной прибыли. Так в иллюзорной надежде разбогатеть он растратил все свое состояние. Он предложил городу принять участие в создании своего нового процветания и был глубоко разочарован, когда никого его предложения не заинтересовали, — один из многочисленных признаков упадка, как он считал.

Все чаще у ван Бёнингена возникали бред и видения. Якоба от него ушла. В 1689 году он описал «странный свет и огонь, которые можно было видеть над городом, и множество больших огненных шаров, красных, как свет лампы, и сверкающих, как звезды, которые — намного выше самых высоких домов — показались во многих кварталах города…». В середине зимы того же года он поднялся ночью, с шумом и криками побежал по холодной и безмолвной набережной Амстела, стучал в двери соседей и ругался, чтобы прервать «бездумную летаргию, в которой пребывали жители этого города». Предположительно в это время красным мелом — народная легенда предпочитает, чтобы он делал это собственной кровью, — ван Бёнинген написал буквы и знаки на фасаде своего дома. В конце концов его выселили из городского дворца, отдали под опеку и практически подвергли заключению в задней комнате маленького дома поблизости. Спустя четыре года, 26 октября 1693-го ван Бёнинген умер, являясь владельцем всего лишь «одной пелерины, двух японских сюртуков», кровати, нескольких стульев, пюпитра для книг, овального зеркала, четырех старых табуретов и «мужского портрета кисти Рембрандта» — всего на сумму семь гульденов. На фасаде из песчаника его великолепного дома № 216 на набережной Амстела еще видны тонкие красные линии нарисованных кораблей XVII века, с парусами и флагами, рядом со звездами, древнееврейскими буквами, каббалистическими знаками, а также два имени — «ван Бёнинген» и «Якоба».

Какие бы демоны ни преследовали Кунраада ван Бёнингена — уныние, Якоба, какие-то обитатели небес или ада, — одно совершенно определенно сыграло роль: политика. Или, лучше сказать, духовное и моральное состояние, в котором находились его город и Республика в конце XVII века. У ван Бёнингена и раньше бывали видения с политической подоплекой. В 1672 году, когда он был посланником в Париже, он видел «короля-солнце» в облике Навуходоносора, изрыгающего дым и кричащего: «Убейте, убейте, ведь охота — это хорошо!» Впоследствии он видел гробы, парившие над городом. Но, каким бы странным ни был его бред, тревога, которую он пытался выразить криками над Амстелом в ночной час, по сути, была реальной и серьезной. Потому что его мир тихо и незаметно оказался в глубоком кризисе самоидентификации.

Это был в первую очередь кризис гражданских добродетелей. Кунраад ван Бёнинген в свои лучшие годы являлся олицетворением идеального амстердамского купца, действительно типичным marcator sapiens. Потом он видел, как этот бюргерский мир погружается в летаргию и коррупцию, городские должности продаются тем, кто больше заплатит; еще полвека — и от его «совершенной» общности больше ничего не останется.

Но кризис имел еще более глубокие причины международного характера. Северные Нидерланды, как мы уже видели, в XVII веке были исключительным явлением. На протяжении десятилетий они образовывали в неспокойной Европе остров богатства и мира, они располагали невероятно обширной сетью торговых контактов, они проводили политику великой державы, и все это несмотря на свою маленькую территорию с относительно небольшим населением.

Мы говорим сегодня об 11 сентября, а великой травмой для ван Бёнингена и его соотечественников было вторжение 1672 года. В основном благодаря случаю и глупому везению в тот злосчастный год наступление французского «короля-солнца» захлебнулось под Утрехтом. Затем между нападавшими державами — Францией и Англией, — а также немецкими епископствами Мюнстера и Кёльна возникли разногласия; кроме того, молодой статхаудер Вильгельм III оказался умным стратегом, и все это еще раз спасло само дальнейшее существование Нидерландов. В самый последний момент. Но стало также более чем очевидно и то, что до тех пор бывшая формула успеха Республики не гарантирует ей превосходства на долгий срок.

В последовавшие годы все больше денег вкладывалось во флот и в армию, крупные работы в области инфраструктуры больше не финансировались. Экономический спад усиливался, и некоторые города начали даже вводить нечто вроде ограничения иммиграции. В 1685 году Харлем, например, запретил командам бечевых барж подвозить в город чужих бродяг из Амстердама, но в обратном направлении перевозки были разрешены. В 1715 году стало ясно, что статус великой державы не по силам маленькой стране. Республика больше не могла оплачивать долги, практически стала банкротом и с тех пор придерживалась политики осмотрительного нейтралитета. Это был самый большой кризис, наступление которого предчувствовал ван Бёнинген: кризис в конце той эпохи, когда его страна и его город занимали исключительную позицию; кризис уникальности этого маленького мира.

В конечном счете Республика пала жертвой своего собственного успеха. Она допустила классическую ошибку успешных государств: слишком долго придерживалась старых рецептов успеха; все больше сытость не позволяла видеть, что происходит у других. Между тем эти другие находили новые пути, во многих областях обгоняя былого лидера, чтобы когда-нибудь покончить с его гегемонией. К 1880 году Великобритания со своей угольной и сталелитейной промышленностью была самой экономически могущественной страной на свете; но 70 лет спустя, к 1950 году, все еще в основном сидела на прежних технологиях — и потеряла первенство. Нечто подобное случилось с нидерландской республикой в XVIII веке.

Производство пришло к застою, потому что в тех областях, где Нидерланды еще недавно обладали преимуществом перед остальной Европой: дешевая рабочая сила, замечательная разветвленная сеть водного транспорта, большой торговый флот и отлично организованный подвоз сырья и полуфабрикатов, — их догнали и перегнали другие страны, прежде всего Великобритания. Когда-то самые передовые технологии кораблестроения устарели. В XVII столетии англичане с благодарностью копировали быстрый и дешевый голландский флот, важнейший тип торговых судов того времени. В XVIII веке нидерландские верфи безнадежно отстали, а британцы строили новейшие трехпалубники.

Утверждается, впрочем, что англичане — когда статхаудер Вильгельм III в личной унии стал королем Англии, Шотландии и Ирландии — многое переняли в области знаний и техники от нидерландского золотого века, например через таких исследователей, как Хёйгенс [Гюйгенс], который в качестве члена Королевского общества поддерживал контакты с Ньютоном и другими английскими учеными. В соответствии с такой точкой зрения мировая Британская империя, по сути дела, построена на том, что Нидерланды создали в XVII веке. Верна эта теория или нет, но последствия изменения соотношения сил в Европе были весьма ощутимыми для Республики.

Амстердам утратил свою позицию выдающегося торгового города. Его ключевая роль в период золотого века была основана — и такое положение делало город как центр торговли уязвимым — не на большом и экономически сильном собственном тыле, а на благоприятном расположении внутри тогдашних международных торговых потоков, на точке пересечения северных маршрутов торговли с Балтикой, южных маршрутов торговли со Средиземноморьем и, конечно же, на пересечении ост-индских и вест-индских торговых путей. Однако, когда порты и соответствующие складские и транспортные мощности Гамбурга и Лондона значительно увеличились, они вскоре смогли опередить Амстердам, заняв центральное место. Ведь у обоих этих городов имелся серьезный тыл, то есть сравнительно большие страны, которые стали экспортировать все больше товаров.