Моя скандальная няня - Сьюзен Хансен

К нашим местам был приставлен официант. Несколько раз он подходил к нам и вежливо осведомлялся, не желаем ли мы чего-нибудь. Меня будоражил вопрос: «Если у меня этот билет, действительно ли он считает меня важной персоной? Или он понял, что мы самозванцы?»

Так мы ничего и не заказали. Я не знала, включены ли напитки в стоимость билета, а спросить боялась. Денег же на двоих у нас было всего-навсего 8 долларов. Ох, хорошо. Приятно ощущать преимущество своего положения, даже если привилегии взяты напрокат. Кратковременное пребывание на этом «олимпе», как оказалось, пригодилось мне в будущем. Отныне я знала, где сидит Майкл. И годы спустя благодарила судьбу за то, что запомнила это. Так я хоть издали начала мельком видеть детей. Но это потом. Сейчас я была счастлива тем, что сижу в первом ряду.

Но не только приятные моменты довелось мне пережить на почве приобщения к чужому богатству.

Однажды утром в пятницу Майкл предупредил меня, что после обеда должны доставить картину из художественной галереи его нью-йоркского друга. С дилером, оформлявшим для Майкла эту крупную сделку, всегда обращались как с почетным гостем, предоставляя в его распоряжение, если он наносил визит с ночевкой, роскошные гостевые апартаменты.

Все, что от меня требуется, сказал Майкл, — это проводить работников службы доставки в гостиную и показать им, куда повесить картину. Джуди была где-то занята, у Кармен был выходной, поэтому Майкл объявил, что поручает дело мне и я должна отнестись к нему со всей серьезностью. Я знать не знала, сколько стоит эта вещь. Точкой отсчета до меня была одна из небольших картин в гостиной. Кармен как-то обмолвилась, что стоит она 750 000 долларов — столько, сколько зарабатывает большая часть жителей в Коттедж-Грув за всю жизнь.

Надо сказать, с живописными шедеврами мне еще не приходилось иметь дело. В представлении моего отца кубок, выигранный им в боулинг в далеком 1969-м, уже был художественной ценностью. То же наши часы в гостиной. Художественная коллекция моей мамы состояла из шерстяного снеговика, которого мы с сестрой смастерили для нее своими руками. Мое собрание предметов искусства состояло из снимка Джона Бон Джови — я заказала его через журнал «Тин» и держала в рамке на туалетном столике. С таким активом мне и предстояло выполнить ответственное поручение.

Майкл в тот день звонил, наверное, раз шесть, чуть ли не каждые полчаса. Все спрашивал, не привезли ли картину. Нет, еще нет. Я не выходила из дома, опасаясь пропустить доставку. Наконец ближе к четырем появился грузовик, и я открыла для него передние ворота. Двое мужчин вынесли из кузова деревянный ящик около шести футов длиной. Я указала им путь в гостиную, где они сразу начали орудовать гвоздодерами. Картина была обернута в пергамент, под которым оказался еще и толстый слой плотной черной бумаги.

— Куда вы хотите ее повесить, мисс? — спросил один из рабочих.

— Вот сюда. На эти крюки.

Я в нетерпении ждала, когда они снимут последнюю обертку, — очень было любопытно увидеть прекрасное творение мастера. Но рабочие подняли картину и осторожно повесили ее на стену. Почему они ее не раскрывают? Или им приказано оставить ее в таком виде? Возможно, Майкл хотел приготовить сюрприз и планировал грандиозное открытие шедевра. Будет много шума, снимут черное покрывало, и он будет говорить о достоинствах последнего приобретения. Что ж, я решила ждать.

Миновало четверо суток. Никаких грандиозных событий. Состояние неизвестности меня убивало — почему они не разворачивают эту проклятую вещь? Что еще добавляло таинственности, так это специально установленные перед шедевром перила, выступающие приблизительно на три фута. Я слышала, как Майкл давал указания Кармен не разрешать девушкам (относилось ко всем взрослым женщинам в доме) прикасаться к картине, смахивать с нее пыль и даже дышать на нее. Правильно, это понятно. Но зачем держать ее завернутой? Этого я никак не могла понять. Но вопросов не задавала, чтобы не показаться неотесанной деревенщиной.

Наконец однажды вечером я случайно услышала разговор по поводу покупки. Это привело меня в замешательство. Разве они ее видели? Но…

О-о-о-х-х-х! Картина ничем не была прикрыта. Это было просто большое черное полотно! Ни пейзажа, ни цветных пятен, вообще ничего. Только черный холст. Я уловила моменты и исследовала картину более тщательно. Она состояла из трех панелей, и каждая была обтянута черной тканью. Может быть, там хотя бы было три различных оттенка черного? Я понимаю, что это нелепо. Но все же… Я так и эдак разглядывала шедевр, надеясь, что что-то щелкнет в моем мозгу и мне откроется тайный смысл, но этого не произошло. Мне ничего не оставалось, как сказать себе, что «художник-драпировщик», создавший эту штуку, должно быть, имеет некий скрытый феноменальный талант, оценить который могут лишь очень богатые…

Постепенно острота новых обстоятельств моей жизни начала сглаживаться, и к марту я почувствовала, что могу влиять на происходящее. Не могу сказать, что мы с Амандой стали друзьями, но она по крайней мере уже не швыряла в меня игрушками, когда я пыталась ее успокоить. Брэндон дарил мне обворожительные улыбки, надувая свои образцово-показательные щечки. Никто вокруг меня, слава Богу, больше не орал, чего не могу сказать об одной моей приятельнице. Каждый раз, когда мы встречались в парке, я ужасалась тому, как она выглядит: изможденная, под глазами темные круги. Мы были приблизительно одного возраста, но на вид она казалась старше. Единственное, что могло успокоить ее кричащего до колик малыша, — это усадить его в автомобильном кресле на бельевую сушилку, когда она работает. Вибрация действовала безотказно, и бедная девушка безвылазно торчала в прачечной, следя, чтобы ребенок не перегрелся. Родители же были благодарны няне за ее находчивость и не думали ничего предпринимать.

Впрочем, проблем хватало и у меня. Однако далеко не все они были достойны того, чтобы обращать на них внимание. Мои работодатели думали иначе. И я искала как сумасшедшая какую-нибудь несчастную туфельку Барби, хотя Аманда несколько недель не играла с куклой и неизвестно, когда она взяла бы ее в руки. Я отчетливо поняла, что они погрязли в своем порядке и совсем не умеют радоваться жизни. Представляю, что бы они сказали о нашей семье, заглянув когда-нибудь к нам на вечерок: все пятеро, родители и дети, отплясывали рок, изображая из себя певцов на сцене, вместо микрофонов — ложки.

И я продолжала быть неисполнительной. Посудите сами: дети должны обедать строго в шесть. В те редкие вечера, когда Майкл возвращался рано, они хотели побыть вместе — и чтобы прислуга ничем о себе не напоминала. Исчезла. Испарилась! Замечательно. Но как я могу, скажите на милость, не обозначая своего присутствия, кормить Брэндона, менять ему рубашечки? Этого я не знала.