Государева охота - Елена Арсеньева

Алекс мотнул головой, прогоняя назойливые мысли. Время шло. За стеной вершилось таинство, участником коего ему вот-вот предстоит стать.

Убедившись, что все заняли свои места, мастер приступил к открытию ложи, спросив младшего диакона:

— Какова первая обязанность масона?

— Смотреть, чтобы ложа была открыта.

— Исполните свою должность.

Младший диакон ударил три раза в дверь, и брат-кровельщик, стоящий на страже у дверей, ответил такими же тремя ударами.

Диакон донес об этом мастеру:

— Достопочтенный, ложа открыта.

— Скажите, где место младшего диакона в ложе? — вопросил мастер.

— Позади, старшего надзирателя или по его правую руку, если он позволит.

— В чем состоит ваша обязанность?

— Передавать поручения от старшего надзирателя младшему, чтобы они могли быть сообщены по ложе.

Затем, знал Алекс, будут сделаны вопросы старшему диакону, младшему надзирателю и старшему.

— Где место старшего надзирателя в ложе?

— На запад, — ответствовал тот.

— Какова ваша обязанность там, брат?

— Как солнце заходит на запад, чтобы окончить день, так и старший надзиратель стоит на западе, чтобы закрывать ложу, платить людям их заработок и отпускать их с работы.

— Где место мастера в ложе? — раздался наконец вопрос, и старший надзиратель отвечал:

— На восток.

— В чем его обязанность там?

— Как солнце всходит на востоке, чтобы открыть день, так мастер стоит на востоке, чтобы открыть свою ложу и поставить людей на работу.

Тут мастер снял шляпу и произнес:

— Эта ложа открыта во имя святого Иоанна; я запрещаю всякую брань, клятвы или шепот, и все профанные разговоры, какого бы рода они ни были, под не меньшим штрафом, чем какой положит большинство.

Мастер трижды ударил о стол деревянным молотком и надел шляпу, остальные братья остались без шляп.

Алекс затаил дыхание, услышав приближающиеся к нему шаги. Это означало, что его ждут. Еще несколько минут — и таинство вступления свершится...

Август 1729 года

— Мавруха! — взревел Сажин, поворачиваясь к дочери. — А ну покажи, кто тебя испортил!

Огромное мыслительное усилие отразилось на бесформенном Маврухином лице, а потом белые глаза поползли по лицам, стоявших вокруг и остановились на Данькином.

— Этот, должно, — проговорила она как бы в задумчивости, но тут же радостно замахала руками: — Он, он, родименький! Толечко он не один был. Вдвоем они меня еть взялись. Этот — белявенький, а с ним еще один был — чернявенький. Глазастенький такой, приглядный на диво. Ой, уходили они меня так, князюшка, что я аж взопрела вся! — доверительно сообщила Мавруха.

Старший Долгорукий вдруг закашлялся. Сын его поджимал расползающиеся тубы, прятал глаза. Ну а молодой государь уже откровенно хохотал, озирая Мавруху с головы до ног и то морщась брезгливо, то вновь закатываясь.

— Чего ржешь-то? — спросила она, внезапно разобидевшись. — Сам, поди, знаешь, каково легко девку завалить. Нашепчи ей в ушки сладкие слова, посули замуж взять — она уж и ноги врозь.

Вот не ожидал Данька, что в таком положении, в каком оказался, он еще сможет краснеть, однако щеки его так и ожгло.

— А замуж тебя кто взять сулил? — спросил, давясь от хохота, Петр Алексеевич. — Белявенький или чернявенький? Или оба враз?

— Так оно и было, — отозвалась Мавруха, — так оно и было, как ты сказываешь, сударь. Оба сулили.

— Ну, господа, это уж чудеса какие-то! — наконец не сдержал смеха и молодой Долгорукий. — Я слыхал, что у магометан один мужик имеет при себе нескольких жен, содержа их в гареме, однако чтобы у женщины были враз два мужа — этого небось ни у каких магометан не отыщешь! Мужской гарем — вот так новость!

Мавруха с самым оскорбленным видом набычилась. Теперь ее налитые кровью глаза были устремлены на Долгорукого с таким выражением, что Данька непременно пожалел бы его, когда б у него было на то время. Честное слово, казалось, дикая девка вот-вот даст волю своему безумию и набросится на красавца князя. Но тут белые глаза ее скользнули в сторону, взгляд замер — и тяжелые черты исказились таким пылким вожделением, что Даньке аж неловко наблюдать сделалось.

— Ми-ле-но-чек! — произнесла, нет, провыла, а вернее, промычала Мавруха с неописуемым выражением сладострастия. — Черногла-азень-ки-ий!..

И, взметнув подол своего замызганного сарафанища, она метнулась, простирая руки, к приблизившемуся тем временем возу, на самом верху которого по-прежнему возлежал оборванец с удивительными черными очами — дон Хорхе Сан-Педро... или как там, Данька со страху позабыл.

При виде иноземца Никодим Сажин покачнулся так резко, что Даньке почудилось, будто злодей прямо сейчас грянется замертво. Однако негодяй оказался крепок что нутром, что статью. Воззрившись на нового свидетеля своих преступлений, он снова истошно завопил:

— Слово и дело! Слово и дело государево!

Человек, к которому эти выкрики имели самое непосредственное касательство, а именно — государь русский, с мученическим видом покачал головой. Было совершенно ясно, что эта затянувшаяся невнятица и суматоха его изрядно утомили.

— Твой ли это человек, Алексей Григорьевич? — обратился он к старшему Долгорукому, кивком указывая в это время на Сажина.

— Мой, ваше императорское величество, — поклонился тот, приложив руку к груди.

— Ну, коли твой, тебе, князь, и разобрать, чья в чем вина.

Никодим, по-бычьи нагнув голову, ринулся вперед и рухнул на колени перед Долгоруким:

— Князь-барин, сам знаешь, мы твои верные холопы. Оброк исправно платим, барщину обрабатываем. Всякий лишний грош отдаем твоей милости. А эти двое в сговоре задумали меня последнего достатку лишить — чтоб я не имел даже самой малости тебе, отец наш, отдать. Ночевальщиками представились, а когда весь дом уснул, пошли с ножами грабить да насильничать...

— Ну, ты лихо с ними расправился, Никаха, — насмешливо перебил его молодой Долгорукий. — Малец еле на ногах держится, а этот... этот и вовсе будто только что из могилы восстал!

Он указывал на Хорхе, который тем временем кое-как сполз с воза и, шатаясь при каждом шаге, что былина на ветру, пытался одолеть те несколько шагов, которые отделяли его от Никодима, причем черные глаза его горели уже знакомой Даньке ненавистью. Остальные невольно попятились, а Никодим Сажин, на которого и был устремлен этот взгляд, даже руками загородился, словно обожженный кипящей смолой.

— Изыди, сатана, — прошептал он, пытаясь сотворить крестное знамение. — Чтоб тебя черти на том свете на сковородке жарили!