Час Самайна - Сергей Пономаренко

Было раннее утро. Яков сидел на корточках перед печкой и подбрасывал в нее дрова. Заметив, что я проснулась, извинился, что потревожил шумом. Он мне кого-то все время напоминал, и только сейчас я поняла, кого именно. Володю Кожушкевича. Такой же рослый, крупный, только гораздо выше ростом, с широким круглым лицом, темными глазами и детскими пухлыми губами. Исключительно вежливый и обходительный. Интересно, как бы повел себя Ваня, ночуя в одной комнате с незнакомой девушкой? А как он поступил, когда я, поверив его словам, впустила вечером к себе? Лучше об этом не думать — себе дороже. Встала, нагрела самовар, напоила Якова чаем и отправилась с ним к бабушке. По дороге все время думала: если бабушка не захочет взять его к себе, то куда еще определить?

У Люды тоже две комнаты и отсутствие всяческих комплексов, но что-то мне не хочется вести его туда. Как ни странно, бабушка согласилась, но устроила форменный допрос: кто, откуда и почему? Яков сказал, что работал в Московской ЧК, а сейчас переведен в Петроград, и даже махнул перед ее носом каким-то мандатом. После ранения ему разрешили несколько дней отдохнуть, восстановиться. Говорил он очень убедительно, а страшное слово «ЧК» так подействовало на бабушку, что она стала чрезвычайно обходительной. Не знаю, кто он и что, но только он говорил неправду. Если бы он работал в ЧК, то проблем с тем, где поселиться, у него не было бы. Я оставила ему свой служебный телефон, предупредила, чтобы не пугал меня больше неожиданными визитами, и ушла, раздумывая, кто он на самом деле.

Петроград, 20 сентября 1918 года

Наверное, я дура. Похоже, что я… — дальше следовало слово, старательно зачеркнутое. — Надо прекратить наши встречи — они ни к чему хорошему не приведут.

И вновь вклеенные листочки.

Тогда я не доверила дневнику все то, что узнала от Якова, неожиданно вторгшегося в мою жизнь. С этого времени даже в своем дневнике я не могла свободно высказаться, как, впрочем, и вся многострадальная страна. С этого момента я его писала уже не для себя, а для других — тех, которые могли в любой момент бесцеремонно вторгнуться в мою жизнь, все переиначив по своей тайной задумке или и вовсе оборвав ее.

В тот сентябрьский вечер 1918 года мне, романтической девчонке, одной ногой еще стоявшей в прежней жизни, глубоко оскорбленной изменой близкого друга, открыл свою страшную тайну незнакомец, нашедший приют у моей бабушки. Не припоминаю, что предшествовало этому. Помню только треск сосновых поленьев в печурке, горящую свечу на столе и себя, лежащую в постели с ним, Яковом Блюмкиным. Трудно сказать, что тогда толкнуло меня в его объятия: желание отомстить Ивану за измену и перенесенные мною унижения, а может… Впрочем, нет. Только не любовь. Да, Иван два дня как уехал со своей пулеметной командой на передовые позиции против Юденича. С тех пор он исчез из моей жизни. Навсегда.

— Моя фамилия Блюмкин, — внезапно сказал Яков, когда мы отдыхали после бурного секса. Я была в противоречивых раздумьях, верно ли поступаю. Я, конечно, понимала, что поступаю неправильно, но не всегда правильно то, что правильно.

— Хорошо, я запомню. А моя фамилия Яблочкина, — простодушно ответила я.

— Ты не поняла? Моя фамилия Блюмкин. Вспомни, ты должна была ее слышать. — Его голос напрягся. Мне даже показалось., что он немного обиделся.

— Извини, но я ее никогда не слышала, — честно призналась я. — Я даже редко газеты читаю, мне из-за этого комиссар в банке сделал замечание.

— Ты потрясная простушка! — рассмеялся он, а я задумалась, обидеться на «простушку» или нет. Слово обидное, но в его интонации звучал неподдельный восторг. Решила все же обидеться.

— Конечно… — начала я, но он меня прервал:

— Я Яков Блюмкин, человек, который совершил убийство германского посла Мирбаха! Убийство эрц-герцога Фердинанда в Сараево вызвало мировую войну, но последствия моего теракта не менее важны. Хотя партия социалистов-революционеров, в которой я состою, сейчас в опале, ряд руководителей арестован, а меня разыскивает ЧК, то, что я совершил, большевикам на руку. Им больше всех выгодно, точнее, только они получили выгоду от этого убийства. Теперь у них развязаны руки. По логике, они должны были меня наградить, а не преследовать. Среди их руководства многие это понимают, поэтому я до сих пор на свободе. Но обстоятельства меняются… Я получил известие от надежных людей, что мне опасно здесь оставаться и надо срочно исчезнуть. Поэтому обратился к тебе, а не воспользовался своими партийными связями и явками. Завтра я уеду в Украину. Мне свыше это предназначено, я чувствую. Я уже вошел в историю, но это только начало. Предлагаю тебе отправиться вместе со мной. Что тебя держит? Твой возлюбленный, который бьет тебя, подбрасывая взамен немного продуктов и дров? Ты еще не видела жизни, а мир огромен и многогранен. Здесь ты держишь себя в добровольном карцере, а там дорога в мир! Я еврей, может, не совсем правоверный, но мечта каждого еврея совершить паломничество в Иерусалим, прислониться к Стене плача, пройтись по последнему пути Спасителя на Голгофу. И я там буду! Я обещаю открыть тебе дверь в мир, в котором ты найдешь себя и обретешь свет, вырвешься из забитости и дикости.

— Хорошо. Я подумаю, — сказала я, в душе замирая со страха. Покинуть эту милую квартирку, город, в котором выросла, где много друзей, мама, бабушка, и отправиться в никуда, не зная зачем? Даже Иван с его грубостью казался милым и родным. Для чего я сказала, что подумаю? Неужели я смогу все бросить и отправиться… к черту на рога? Наверное, это я специально сказала, чтобы не сразу произнести «нет». — Зачем я тебе? Ведь ты меня не любишь, да и я тебя не люблю. По крайней мере, сейчас.

— Чувства — это пережиток прошлого. В новой жизни мы должны быть свободны от всего этого, подчиняясь лишь целесообразности. Ты мне нужна, очень. Ты будешь моей тенью — всегда неотрывно рядом и никогда слишком близко.

— Я не понимаю. Объясни!

— Придет время, сама все поймешь. Я пойду к твоей бабушке, надо кое-что забрать. Скоро вернусь. Утром независимо от решения дождись меня. Обязательно дождись. А пока прощай.

Он собрался и ушел, оставил меня со своими думами.

Я сказала ему неправду. На самом деле я была влюблена в него, достаточно было тех нескольких встреч. Я вообще очень влюбчива, но знаю, что это чувство быстро проходит. Володя Кожушкевич, Ваня… Оба внушали мне сильное чувство. Но проходило время, и у меня над чувствами главенствовал разум. Хотела ли я остаться с Иваном? Наверное, нет. Ничего хорошего в будущем с ним меня не ожидало.

Но я по-настоящему влюблена, очарована, безумна, готова следовать за Яковом на край света. Всю прошлую жизнь я ждала именно его — авантюрного и осторожного, самоуверенного и внимательного, витающего в облаках и приземленного, мужественного и трепетного. За этот неполный месяц я узнала его так, как не знала тех, с которыми общалась годами.

Жизнь с Ваней была кошмарным сном. Я была его наложницей, рабой, и он все время это подчеркивал. Ему нужно было только мое тело, душа его не интересовала. Он покупал меня за дрова, пайки, отрезы материи. Неужели я так дешево стою?

Яша открыл мне глаза, дал возможность вдохнуть полной грудью, не дал мне прожить подобно мышке-норушке. Мы с ним родственные души, оба любим искусство: я петь, он писать стихи. Вместе много раз ходили на поэтические вечера в Петрограде.

В июле была заваруха в Москве [1], отблески которой донеслись и до Питера. Так Яков был первопричиной этого! Убить человека не по-христиански, но ведь сейчас война?! И не корысти ради, а за идею! Ведь за идею можно?! Его тоже пытались убить, даже ранили. Хотели арестовать, расстрелять, но он сумел спастись.

Яша доверился мне, поняв, что я не предам. Сейчас ему оставаться в Питере никак нельзя. Ему об этом сообщили друзья. Иначе…

Он едет в Украину. Я видела, как он мечется, словно тигр в клетке, не находит себе места. Даже рядом со мной, с любимым человеком. Центр революционных событий сейчас там — так он считает. Чувствую, что он задумал что-то великое и в то же время ужасное. Я поеду вслед за ним!

Ване оставлю записку, все объясню. Слава Богу, мы с ним не венчаны! Прощай, Питер!

Когда куда-то уезжают, расстаются с прежней жизнью, то берут самое дорогое, что у них есть. Я оставляю Петроград, друзей, дом, Ваню, лживую Маруську, бабушку, подружек, размеренную, относительно спокойную жизнь и забираю с собой только дневник.

Киев. Осень-зима 1918 года