Падает вверх (Иллюстрации А. Блоха) - Александр Полещук

Свою часть Иннокентий так и не догнал. «Катюшу» сдал на первой же батарее, рассказал о майоре. «Проверим, — сказали ему, — а сейчас получите назначение в артдивизион».

Все остальное время, до дня ранения, пробыл в противотанковых частях. Иногда вспоминал станицу Павловскую, майора, и было страшно: «А вдруг не поверят… Не поверят!..» Это было малодушие, и вот сейчас томительные недели заключения, допрос за допросом, наконец военный трибунал,

— За убийство старшего по званию старший лейтенант Нартов Иннокентий Георгиевич приговаривается к смертной казни, расстрелу… — звучал в его ушах голос председателя трибунала.

Последнее слово… Иннокентий собрал всю свою волю и сказал твердо:

— Прошу заменить мне «штрафной». Поверьте, я не последний человек, искуплю свою вину…

— Поздно, — сказал один из судей, — у вас одна рука.

— Настоящий человек и одной рукой может многое натворить, к тому же у него правая в порядке… — заметил председатель трибунала. — И обстоятельства дела не совсем ясны… Доверим? А, товарищи судьи?.. Тем более что Нартов сам признал факт убийства.

Штрафная. Высокий статный полковник зычно кричит:

— Смирно!.. Штрафники, у меня сменился дважды состав батальона, у меня нет и не будет не искупивших кровью. Я вас сделаю людьми, ребята. Утрем нос гвардейцам! За взятие высоты сто тридцать восемь обещаю свободу, с командованием договорено. Каждый, кто взойдет на вершину, даже если не будет ранен, получит право вернуться в свою часть! Это точно…

Пятеро взошло на вершину… Среди них были и старше тебя по чину, Иннокентий, но в трудную минуту они поняли, что ты воин, воин с головы до пят, как есть прирожденные музыканты, каждая «жилочка» которых живет музыкой и для музыки. И они беспрекословно слушали тебя и тогда, когда вы шли вверх, и тогда, когда вы впятером отбили одну за другой шесть немецких атак.

Потом на холм вскарабкался «джип». Полковник сам вел его.

— Там у меня на заднем сиденье бочоночек, это дело мы сейчас отметим.

Вы сидели на холме. Кольцом разбегались вокруг холма взятые линии обороны. Свои и чужие усеяли склоны. Вы пили красное густое вино, не чувствуя запаха, не зная опьянения, а внизу светился и играл на солнце Днепр, свободный, просторный, могучий.

— Не был бы штрафником, — сказал полковник Иннокентию, — быть бы тебе с золотой звездочкой, Героя бы дали, а так получишь Красную Звезду — и прямиком к жинке… А вот мне, пожалуй, еще один состав штрафников получать…

— Что за пир горой? — раздался голос. На холм неслышно поднялся генерал, его гвардейцы уже окружили холм, копошились в немецких траншеях.

— Вы, товарищ генерал, к нам не подмазывайтесь, — ответил полковник. — Мы поработали, дай бог всякому…

Генерал принял из рук Иннокентия немецкий складной стаканчик с вином, выпил за победу.

— Как же ты одной рукой управлялся? — спросил он Иннокентия. — Заряжал-то как?

Иннокентий усмехнулся, протянув руку, взял с убитого солдата автомат и дал очередь в вечернее небо. Это была последняя автоматная очередь в его жизни…

Сорок четвертый. Душное, жаркое лето. Астрахань. Толпы людей на улицах. Люди возвращаются домой. У иных дома нет… У других дома еще непрошеные гости. Звенит трамвай. Народу — не повернуться. Вдруг трамвай прошел одну остановку, другую. Все заволновались, кто-то закричал: «Водителю голову проломили!» Я бросился вперед, к выходу, расталкивая людей; теперь мне было видно, что водитель держится за окровавленную голову, а ктото рядом истошно кричит и бьется. Потом трамвай плавно затормозил. Все облегченно вздохнули. А когда я, наконец, пробился вперед, на месте водителя сидел Иннокентий. Это он вырвал из рук хмельного и истеричного инвалида стальную палку, которой тот вышиб окно и сильно поранил водителя. Инка, наугад, повернув рычаг, остановил трамвай.

— Чего это он распсиховался? — спросил я.

— Нервы, — ответил Иннокентий. — А я тебя знаю…

Мы вышли из трамвая и долго бродили у высоченных стен Астраханского кремля, среди церковных глав и зубчатых бойниц которого темнел огромный куб водонапорной башни. Ярко светились лики святых над вратами церквей, пахло рыбой, Волгой, нефтью. Загудел, подходя к причалу, большой, белый, совсем мирный пароход, «Пушкин» сияли на корме буквы.

— Сам виноват, — говорил Иннокентий. — Только сам… Я так и сказал ей: «Двенадцать месяцев не будет от меня вестей, можешь выходить замуж и будь счастлива. Значит, меня нет в живых…»

— А за кого она вышла?

— Хороший парень, понимаешь! Отличный парень, летчик. Я с ним познакомился, выпили даже… И крепко выпили… Потом я уехал, сам понимаешь, куда глаза глядят… Поступлю куда-нибудь учиться… К вам меня не примут?

— Отчего ж, примут. Документы-то у тебя есть?

— Аттестата нет…

— Это ничего, я за тебя поручусь — сейчас этого достаточно. У нас декан — душа человек.

Я привел Иннокентия в общежитие. Забавно было смотреть, какое удивление вызывал наш студенческий быт у этого бывалого человека.

— Что это? — спросил он, прикасаясь к большой, шестнадцатилитровой банке, стоявшей на подоконнике.

Ребята рассмеялись.

— Последнее средство от клопов, — ответил кто-то.

Иннокентий тоже рассмеялся.

— У вас тут будет где переспать? — спросил он.

— Кровать любая, только без матраца! — засмеялись вновь в комнате.

Это была очень большая комната. Вдоль стен стояли кровати. Посередине стояли столы. За одним мы чертили, за другим писали, за третьим тачали босоножки. Вот и сейчас один из студентов аккуратно подшивал к подошве тонкие кожаные ленточки. Босоножки, изготовленные студенческими руками, высоко ценились на рынке. За одну пару босоножек можно было получить пять жирных астраханских селедок — пища, весьма способствовавшая усвоению таинств корабельного дела.

Солнце уже зашло, и на стене появился первый клоп. Огромный, толстый и плоский, он больше походил на вольного дикого жука, место которому в саду или траве, чем на мирное домашнее насекомое. Иннокентий переменился в лице.

— И таких у вас много?

— Да что на этого чахлика смотреть! — закричал тот студент, что сапожничал за столом.

Он вихрем подлетел к стене и шлепнул подметкой будущей босоножки по стене.

— Я тут спать не буду, — твердо сказал Иннокентий. — Не буду!

— Инка, — сказал я, — а тут никто не спит. Общежитие, брат, вовсе не для жилья. Здесь мы занимаемся, кормимся, сапожничаем, а спим на крыше. Красота! Ну, пойдем. Бери матрац и пойдем.

По пожарной лестнице залезли наверх. Там уже было все общежитие. Девушки спали по одну сторону крыши, ребята — по другую. Мы разложили свои матрацы и вскоре уснули. Первые чудесные теплые, но еще не жаркие лучи солнца разбудили нас. Отсюда, с крыши, был виден наш институтский хлебный ларек, и мы долго нежились на своих покатых «кроватях», ожидая, когда его откроют. Потом мы позавтракали селедкой с хлебом, выпили чаю и долго лежали на песке возле Семнадцатой пристани.