Орина дома и в Потусторонье - Вероника Кунгурцева

И вот когда Пелагея Ефремовна раздобыла очередное — надцатое веретенышко — Крошечке уж стукнуло семь! Детей, кроме Мили, на дне рождения не было, зато позвали Нюру Абросимову, которая подарила имениннице пастуший рожок сына. Среди подарков числились: шерстяные носки — от Пелагеи Ефремовны, «Сказка о мертвой царевне и семи богатырях», подаренная тетей Люцией и дядей Венкой, от матери — огромная книжка про Незнайку, с рисунками на каждой странице, и сказки братьев Гримм на языке оригинала. Лилька тотчас принялась ей читать сказку про Гензеля и Гретель по-немецки, а после каждое предложение стал а переводить на русский, при этом она щелкала пальцами и то и дело в поисках запропастившегося слова лезла в словарь, от чего Крошечка смертельно заскучала.

День рождения девочки прошел вполне мирно, но на следующий день Сана, вздохнувший было с облегчением, осознал, что ведь теперь тревожиться ему придется круглый год: беда может случиться в любой из 364 дней… До тех пор, пока Орине не исполнится восемь!

…К лету Пелагея Ефремовна — временно, конечно — отступилась, перестала приносить в дом все новые и новые веретена, много у нее появилось других забот: с огородом, с пчелами, с бедокурной Фроськой, которая то и дело отбивалась от стада, и приходилось бегать, искать ее по лесам да по зеленым лужкам. Пригонит пастух Володька стадо: все буренушки, все козочки на месте — бегут к своим хозяйкам, трясут полным выменем, выхваляются, одной только Фроськи нет!

Бабка Пелагея, чертыхаясь, хватала внучек: дурочку Орину — за одну руку, плаксу и криксу Милю — за другую, и бродила в поисках проклятой козы-дерезы дотемна.

Сана, взлетев к сгущавшейся туче, обнаружил козу за Постолкой, в бескрайних полях молодого гороха: Фроська, объевшаяся запретной зелени, лежала в примятых кустах, опьяневшая, вальяжная, все-то ей сейчас было трын-трава… Хоть стреляй ее на месте! Как же навести бабушку, идущую с внучками в противоположную лесную сторону: к Казанкиной грани — на злополучную скотину?! Сана с лету ворвался в сознание Эмилии, дернул за одну ниточку, за другую — и вот уж Миля стала требовать, чтобы бабушка рассказала сказку про кота, петуха и лису, а то, дескать, не пойду дальше, прямо тут лягу на дороге — и все!

Пелагея Ефремовна не отшлепала капризу, как полагалось, потому как жалела «сироту» при живых воскресных родителях, и со вздохом принялась за сказку, а как дошла до «выгляни в окошко, дам тебе горошку…», так Миля запричитала, что она тоже хочет голошку-у… Орина высказалась в том же духе.

Бабка Пелагея сердито отвечала: горох, мол, в полях не наш — колхозный, по головке-де нас не погладят, ежели станем драть его, воровство это — а не что-нибудь… Вон в войну Анна Казанкина насыпала под веялкой зерна в фартук, унесла домой, так ее сослали куда Макар телят не гонял — к самому, слышь-ко, Людовитому океану! Трое мальчишек одне остались: Боря, Коля да Толя — Борьке-то уж двенадцть было, так взяли его в сучкорубы, братьев-то кормить ведь надо было, да и самому исти, так и жили до конца войны, не знай как выжили… Хорошо, хоть отец с фронта вернулся. Толя, младший-то Казанкин, Пекарем после стал, так наголодался в детстве — всю жизнь потом не мог надышаться хлебным духом… Пекарь наш — вот который утонул-то…

— Не знаю никакого Пекаля, — ворчала Миля. — А почему у нас нет голоху?

— Не посадили потому что…

— А почему не посади-или-и? — ныла девочка. — А я хочу голошку-у! Даже у лисы был гол ох, лиса, значит, сажала, а мы почему — не-ет?..

— У нас заместо гороха картошка посожена, да капуста, да морковка, а горох — это баловство одно.

Но меж тем ноги бабушки сами повернули в сторону полей — подумалось Пелагее, что надо бы там глянуть пройду-козу. Правда, пастух стадо за реку никогда не гонял… Но, с другой стороны, известно ведь, что от Фроськи-то всего можно ждать: надысь не дошла до дому, убежала на противопожарную полосу — где народ из бараков картошку сажает, — да еще овец за собой сманила.

Пятилетнюю Милю, едва уже переставлявшую ножонки в великоватых ей новых, с красной пуговкой, сандалиях, которые родители на днях привезли из Города (другие крикса надевать ни в какую не соглашалась) — пришлось посадить на закорки и плестись с девчонкой на горбу.

А как нашлась среди сладкого гороха пройдоха-Фроська, так Пелагея вмиг ее на ноги-то поставила: перекрестив длинной вицей. А уж как встала коза-дереза на копытца, так и помчалась вскачь, и бежала до своих ворот без оглядки, точно динамо-машина (бабушке Пелагее с двумя гирями по бокам ни за что за ней было не угнаться), рогами щеколду поддела — и во двор. И когда Пелагея Ефремовна добралась до дому, Фроська уж стояла в конюшне на своем месте, подле овечек, и подремывала — как вроде тут и была, но Пелагея, резко обернувшись от двери, успела застигнуть хитрованский взгляд козы, брошенный ей в спину из-под длиннющих белесых ресниц. Бабушка воскликнула: «Вот ведь дрянь-то!», и восхищения в ее словах было куда больше, чем чего-либо другого.

А какое сладкое молоко получилось у козы-дерезы после колхозного-то гороху! Даже Крошечка, уж на что не любила козье молоко, выпила две кружки — и не поморщилась.

Приспело время полоть огород — и Пелагея Ефремовна, имевшая, к сожалению, не четыре шивские руки, а всего только две женские, решила отправить на прополку старшую внучку. Дескать, как выполешь, Оринушка, всю травку — так кое-что от меня получишь. «А что?» — мигом заинтересовалась дурочка, но бабка навела тут такого туману, что Крошечке представилась говорящая немецкая кукла, ноги у которой сами собой переставляются, такая же, как у Нинки Глуховой, или… нет, наверно, они все вместе поедут в Город, кататься на каруселях, есть морожено и смотреть детское кино «Королевство кривых зеркал» или, или… да, конечно, скорей всего ей купят синюю, железную, почти что настоящую машину, такую, как у Надьки Коноваловой, с рулем и педалями, в которую садишься и едешь. Только гуси да куры с утками разлетаются по сторонам. Хорошо!

Укачанная такими видениями Крошечка помаленьку — грядку за грядкой — полола бескрайний огород. Но грядки — это сущие пустяки по сравнению с картофельным полем, которое уходит к горизонту, где живут уже татары. Хоть бабушка и наладила в помощь Крошечке старшую дочку продавщицы, семиклассницу Таню Потапову, — а та развлекала ее и себя, рассказывая английские истории, выцеженные из библиотечной книжки: про пеструю ленту, собаку на болоте и пляшущих человечков (Орина про себя решила никогда не ездить в Англию, где сплошные убийства, чтобы не стать очередной жертвой), — а горизонт все равно не хотел приближаться.

Сана, который обрел на прополке истинный покой, вальяжно покачивался в сиреневом глазке замысловатого картофельного цветка, который украсил бы любое бальное платье и орденом смотрелся бы на сукне кафтана, пока ему не подумалось, что он, на самом-то деле, вовсе не каторжник, а… самопишущее устройство! Книга, которая сама себя пишет!

Минута за минутой — строчка за строчкой, день за днем — страница за страницей, записываются в нем все деяния его подопечной. А после, когда запись кончится, его просто-напросто вставят в какое ни то устройство и прочтут всё, что написалось… Сана попытался восстановить прошедшие мгновения во всей их полновесности — но не сумел: что-то он, конечно, помнил, но чтобы вот так — миг за мигом — нет… И тогда Сана отклонил новую версию как несостоятельную. Впрочем, вполне возможно, что он просто не мог прочесть себя сам, тут требовался кто-то другой.

Дни шли за днями, а трава не кончалась, — уж и Таня, унеся с собой свои заветные детективные истории, убралась в пионерский лагерь, — и вот наконец обгоревший на солнце нос Крошечки уткнулся в забор, за которым полола траву Мазакия.

Орина напропалую понеслась к избе, чтобы получить обещанную награду. Бабушка Пелагея Ефремовна вышла для ревизии в прочищенный огород и, вырвав — для острастки — оставленные там и сям редкие былинки («Она опять выросла», — попыталась оправдаться Крошечка), сказала: «Ты, Орина, молодец!» — и вытащила из кармана фартука… шоколадку.

Хоть Крошечка и была разочарована, но виду не показала, развернула шоколадку — внутри зато была золотая фольга — и протянула: «Спаси-ибо». Тут в огород влетела Эмилия, заорала и затопала ногами — незастегнутый сандалик улетел в морковную грядку, отчего крикса раскричалась еще пуще, она требовала и себе точно такую же шоколадку: не больше и не меньше. Бабушка Пелагея сходила в магазин и купила еще один «Золотой якорь», который и опустила в карман младшей внучки. Тут уж дурочка Орина, обычно не дававшая воли слезам, расплакалась: захлебываясь, стала кричать, что она-то полола, она целых две недели полола, до самого горизонта дополола, а Милька-то ни единого дня не полола, ни одной травиночки не вы-по-ло-ла, и… и… и ей тоже — такую же — шоколадку?! А-а-а-а-а!