Орина дома и в Потусторонье - Вероника Кунгурцева

А тут, рассказывала потом бабка Нюре Абросимовой, какие-то заброды-мужики решили посередь бела дня ограбить магазин (одна сторона которого была составной частью их собственного забора). Грабители высмотрели, что все из рядошнего дома ушли, — и со стороны усадьбы подпилили бревна магазина да в дыру и влезли; насовали полные мешки, чего им надо было, а одному мало показалось, когда уходили, он попутно решил и в избенке поживиться. В минуту открыв замок, вломился в дом, — а Миля, увидав в окошко, что во дворе чужие дядьки, присела в углу между окошком и этажеркой и крепко зажмурилась. Мужик огляделся, ничего стоящего не увидел, в сердцах плюнул, и чтоб уж не зря: схватил с этажерки две бутылки тройного одеколона на опохмел — и был таков.

Первыми вернулись из школы Лилька с Крошечкой (и Саной, который весь праздник просидел на красной звезде — верхушке наряженной ели) и обнаружили Милю — по-прежнему с зажмуренными глазами — за этажеркой. Ближе к вечеру пожаловала Пелагея Ефремовна. Узнав, что случилось, бабушка схватилась за сердце и накрепко решила: никогда больше детей одних дома не оставлять. Всякие недомолвки Крошечка поняла так, что ежели бы мужик обнаружил Эмилию, то сунул бы ее туда же — в мешок с наворованным барахлом, а после бы с большой выгодой для себя продал… Хотя кому могла понадобиться такая крикуша, как ее двоюродная сестренка, Орина не представляла…

Как-то вечерком, на зимних каникулах, собрались и отправились в контору Леспромхоза, стоявшую через дорогу от клуба, — на телевизор. Народу набилось — не продохнуть. Сесть было некуда, и Крошечка сбоку прокралась к телевизору, но ничего хорошего не увидела: экран был маленький, стеклянный, не то что раздольная простыня в клубе, и показывали неинтересное — балет «Лебединое озеро». Но все пучили глаза — даже Пандора косилась единственным глазом. В конторе перешептывались, что сейчас военную картину будут казать. Крошечка вздрогнула, она страшилась смотреть черно-белое военное кино: ей казалось, что война кончилась если не вчера, то уж, во всяком случае, позавчера, — поэтому лучше не будить спящего вполглаза зверя!.. Единственный военный фильм, нравившийся ей, назывался «Смелые люди»: это была цветная картина, где наших женщин, которых немцы везли в телячьих вагонах в Германию, освобождал лихой парень на рыжей лошади.

Ну а сейчас показывали и вовсе неладное: немцы с овчарками гнались по лесу за нашими партизанами. Орина потерпела, сколь смогла, но когда прекрасного партизана повели на виселицу, не выдержала и принялась дергать мать за подол. Пелагея Ефремовна с Лилькой, уставшие стоять, повздыхав, прихватили ребятенка и отправились восвояси.

По дороге Лилька говорила: дескать, подумаешь — телевизор! Да сейчас в домах ставят телевизоры, не то что в конторах. Да если они захотят — тотчас купят свой собственный телевизор, будут полеживать на диване, уплетать шанежки — и каждый божий день смотреть в стекло! А, мам? Пелагея Ефремовна жала плечами: чтобы изба стала конторой или клубом — как-то это… Но Лилька убедила ее: дескать, у меня и денежки отложены — хотела в отпуск по Волго-Донскому каналу сплавать на пароходе, да… накоплю еще!

Сказано — сделано: назавтра отправились в поход за телевизором, в Пургу. Пелагея Ефремовна выпросила лошадь в Леспромхозе — ей по старой памяти не могли отказать, — и в легковых санях, по снежку, покатили. Конюх дедушка Диомед правил низеньким коренастым монгольским коньком с подходящей кличкой Басурман. Крошечка, как барыня, лежала в сене, откинувшись на дугообразную спинку саней, в обнимку с матерью, под огромной душной дохой. Когда миновали школу — последнее людское здание в Курчуме и выехали в чисто поле, посыпал снежок, так что пришлось с головой залезть под доху. Там Крошечка и уснула — едва не задохнувшись.

В Пурге возница привязал лошадь к столбу, Орина вылезла на деревянный тротуар, с подчищенным лопатой дворника снежком — и они, все трое, зашли в магазин: там, на стенном прилавке, в ряд, точно кирзовые сапоги, выстроились телевизоры — один к одному. Дедушка Диомед обхватил тяжелую коробку — точно пень выкорчевал — и с надрывом поволок в сани. Телевизор закопали в сено и укутали дохой — чтобы снег не попортил кинескоп, — а Крошечка с матерью ехали уж так, как-нибудь.

Теперь ближайшие соседи, как пчелы на мед, слетались на телевизор не в контору — а к ним в избу: двери то и дело отворялись — тепло из натопленного помещения выходило в стылые сени. Гости занимали все стулья и табуретки, церемонно усаживались на сундук, облепляли диван и лавку, принесенную из прихожей, — которая перегораживала проход, приходилось перелезать через нее, ежели кому-нибудь из сидящих впереди требовалось выйти. Те, кому места не досталось, выглядывали из дверного проема прихожей. Ужинать одним, когда в доме гости, Пелагее Ефремовне и в голову не приходило — отродясь такого не бывало, — приходилось кормить всю ораву. Орина с Милей, сидевшие тут же, иззевавшись, протискивалась между коленями и спинами, чтобы попасть в свою горенку; дверной проем занавесили шторками, для того чтобы экранное действо не мешало детям спать, звук уменьшали — и все равно они вертелись до тех пор, пока в телевизоре не появлялась таинственная таблица, и зрители, как ни старались, ничего полезного извлечь из нее уж не могли.

Пелагея Ефремовна пеняла Лильке: дескать, вот он — твой телевизор, что с нами творит, полюбуйся-ко! Целый месяц бабка, скрепившись, молчала, но когда однажды на пороге показалась Пандора с хвостом ребятёшек, кончавшимся на последней ступеньке крыльца, Пелагея Ефремовна не вытерпела и всем телезрителям показала от ворот поворот, дескать, соседи дорогие, как хотите, обижайтесь — не обижайтесь, а поговорка-то еще действует: незваный гость — хуже татарина… Тут взгляд ее упал на Раилю Файзрахманову — и она опамятовалась, да уж поздно было — татарка выскочила первая, громко хлопнув дверью. За ней потянулись остальные.

Теперь — и навсегда — они остались наедине с телевизором.

…За Ориной зашла Мазакия и позвала ее гулять. Крошечка отпросилась у бабушки и бегом, едва попадая ногами в высокие валенки, собралась. Пелагея Ефремовна крест-накрест захлестнула бахромчатую, шерстяную, цвета березовых листочков шаль и крепко-накрепко — так что щеки вывалились — завязала узлом на спине. Крошечка стерпела — тем более что и Мазакия была повязана в точности так же. Она тешила себя надеждой, что дружит с такой большой девочкой (по виду так совсем девушкой). И вот они степенно, точно две взрослые бабы, которые идут сучья рубить, направились вниз по Прокошевскому проулку — правда, пил да топоров у них в руках не было: Мазакия несла какой-то кошель, а Орина ничего не несла.

Мазакия стала спрашивать: дескать, а переписывается Лилия Григорьевна с твоим отцом? Крошечка не знала и пожала плечами.

— А ты отца помнишь? — поинтересовалась Мазакия.

Крошечка изо всех сил нахмурилась — но ровным счетом ничего не вспомнила.

— А я помню! — похвалилась Мазакия. — Красивущий бы-ыл! Просто картинка!

Орина взволновалась: если отец у нее был красивущий, так ведь есть надежда, что и она такой будет?! Но тут подруга спустила ее с небес на землю: дескать, ты на него совсем не похожа. Крошечка незаметно вздохнула.

Проулок кончился — за лесхозовской баней они свернули к болоту, которое насквозь промерзло и было присыпано снегом, но кочки валяными подошвами все равно прощупывались. Внезапно из лесу вывернул МАЗ с прицепом, нагруженный бревнами, и, приминая черные вицы, торчавшие из-под снега, как-то вперевалку проехал мимо, пропахав за собой снег. Крошечка, едва завидев лесовоз, отбежала подальше в сторону — и Мазакия крикнула:

— Ты что, машин боишься, Орина?!

— Не машин, а бревен, — поправила ее Крошечка, мятыми коленками чуявшая, что бревна опять могут раскатиться и завалить ее, теперь уж насмерть.

— Так там, куда мы идем, столько бревен, ступить некуда, ты, может, обратно пойдешь?

Орина покачала головой: возвращаться одной по болоту, пусть и затвердевшему, ей не хотелось.

И впрямь: они вышли к Постолке — и на берегу штабелями был сложен связанный лес, а недавно привезенные бревна, точно ребра дохлых змеев, вповалку чернели там и сям.

— Когда река вскроется, лес спустят на воду, — пояснила Мазакия.

Крошечка кивнула: прошлой весной она видела ледостав, а вслед за тронувшимися льдинами, по очистившейся реке, вторым ходом поплыли бревна, и точно как льдины крутила их взбеленившаяся река, так же они сталкивались и налезали друг на друга; некоторые бревна выбросило на низкий Курчумский берег, правда, лесины не таяли под солнцем, они гнили, если их не свалить обратно в Постолку, — и бабы сталкивали их баграми.

На берег вывернул еще один груженый МАЗ, Мазакия замахала шоферу — это оказался ее отец, Ильдус Халиуллин; грузовик остановился. Мазакия подбежала к машине и принялась доставать из кошеля укутанный в рваный оренбургский платок термос, тутырму — что-то вроде колбасы и еще пирог губадию. Ильдус ел внутри кабины, а они дожидались, потом девочка забрала пустой термос с кастрюлькой, и они двинулись обратно.