Орина дома и в Потусторонье - Вероника Кунгурцева

Женщины с тех пор не разговаривали; Пандора, как могла, пакостила соседям, а о том, чтобы Орина могла подружиться с Галей, и речи быть не могло.

Как-то всей семьей отправились в клуб — на индийскую картину. Миля дрыхла у бабушки на руках, Крошечка изо всех сил старалась не уснуть, сидя у матери на коленях. В кино пели — конечно, не так, как тетя Люция, но тоже ничего, — и плясали, а еще у всех девушек темнели меж бровями глазастые родинки. Орина тут же замыслила и себе сделать такую же: печным угольком. А когда кино кончилось, оказалось, что все взрослые плачут навзрыд, точно дети малые, как будто — пока она сладко спала — всем тут надавали подзатыльников и как следует отшлепали.

Вышли из духоты на морозный воздух — а на воле снег выпал, да столько! Крошечка едва пробиралась в облачных сугробах, набрала полные валенки отборного снежку; Мильке-то хорошо — ехала у бабушки на закорках. Пришли домой: а ворота нарастопырку! Пелагея Ефремовна, опустив младшую внучку в снег, стремглав взбежала на крыльцо: замок на месте. Помчалась в конюшню: так и есть — дверь отворена, и овец с козой нетути! Пелагея принялась клясть Пандору — она ведь, больше некому! — выпустила скотину.

И овцы и коза Фроська скоро нашлись: укрывшись от снега на магазинном крыльце, под навесом, животные принялись издавать в снежной ночи до того страшные звуки, что собаки всего Поселка до утра не могли утихомириться. Больше уходить из дому всем скопом не решались: кто ее, эту злыдню, знает, говорила бабушка, возьмет да подпалит избу!

Задняя стена забора, — огород на горизонте тоже огорожен, — граничит с усадьбой татар Халиуллиных, там живут старшеклассницы Мазакия и Маулида; мать Орины — классная руководительница Мазакии.

Как-то Мазакия взяла Крошечку на ледянку, в которую превратили соседнюю Долгую улицу мальчишки, сверзаясь на санках: кто сидя, кто лежа на животе, под подбородком стремглав летит белая кочковатая дорога, — кто по двое, кто по одиночке; а самые отчаянные верхом на мерзлых тумбах, вырубленных из постолкинского льда и алмазно, до радужной боли в глазах, сияющих на солнце. Трасса заканчивается на льду промерзшей почти до дна Постолки, где санки, точно пластинка с бодрой песней: «Рисует узоры мороз на оконном стекле, а нашим мальчишкам сидеть не по нраву в тепле, мальчишки, мальчишки несутся по снежным гора-а-а-ам, мальчишки, мальчишки, ну как не завидовать вам!», покрутившись вокруг своей оси, останавливаются.

Однорукий дедушка Каттус, поминая шайтана и всех его прихвостней, бегом перебегает дорогу перед несущимися с гор санями и алмазными тумбами.

Мазакия — Миля зовет ее Музыкия — посадила Крошечку перед собой, веревку сунула ей в руки, и они тоже понеслись с горы, перед барьером берегового обрыва санки хорошенько тряхнуло, едва не выкинув седоков, и унесло куда-то в сторону — где сани, врезавшись передком в ствол черемухи, ухнули таки в сугроб. Изо рта Мазакии выскочило: «Блядь!» Любознательная Крошечка, выбираясь из сугроба, тотчас спросила, что это такое: «Блядь!» Мазакия прикусила вывалянную в снегу варежку и стала пророком Магометом заклинать Орину не говорить Лилии Григорьевне, что она, Халиуллина Мазакия, произнесла таковское слово. Но Крошечку просьба эта только раззадорила: она решила непременно узнать у матери значение незнакомого словца. И как только перешагнула порог дома, тотчас и брякнула: «Блядь!» А когда замершая с раскрытым ртом Лилька, отмерев, ударила ее по щеке — Крошечка, в свою очередь, потеряла дар речи: ладно бабушка Пелагея, которая частенько руки распускает, но мать, которая до сих пор ее не била… Лилька же на этом не остановилась и поставила Орину лицом в угол — который составляли печь и дощатая перегородка к ней примыкающая, — чтобы Крошечка, не взвидя мира, который остался у нее за спиной, и упершись лбом в печь, могла осмыслить, что произносить некоторые слова не рекомендуется. Изумленная Орина только орала — и ни слова: даже «блядь!» — не говорила. В конце концов ее, усыпленную печью, выпустили из угла — и наутро Крошечка обрела-таки дар речи. Так она узнала, что на свете, оказывается, бывают запретные слова, после произнесения которых наступает незамедлительное возмездие. Слово оказалось сопряжено с опасным полетом с обрыва, с замиранием сердца, с падением и предательством: пытаясь оправдаться, она указала на источник, откуда почерпнула словцо, дескать, раз сама Мазакия говорит его, почему же ей нельзя…

Вот-вот должен был наступить Новый год, и мать повела Крошечку на елку в школу; ей даже сшили карнавальный костюм пчелы: из старой тельняшки дяди Венки выкроили майку, на ногах — черные колготы, на голове — шапочка с медно-проволочными усиками, за спиной — крылья (загнутая овалами алюминиевая проволока, затянутая посеребренной марлей). Имелось даже жало, склеенное из листа картона, — откуда высовывался остро подточенный карандаш, — и державшееся на поясной резинке, правда жало Крошечка, во избежание эксцессов, носила, точно дамскую сумку, в руке. Но и с вырванным жалом быть Пчелой — в плотной толпе других существ — оказалось непросто: Крошечка тыкала своими усами то Зайца в шею, то Царевича — в живот. Мать поручила Орину заботам Бабы Яги, а сама ушла что-то организовывать. Баба Яга крепко ухватила ее за руку — и Крошечка совсем было пала духом, но вскоре оказалось, что пчелами Яга не питается: она оставила Орину ради Медведя и Волчицы, с которыми пустилась в сумасшедший пляс, — и Крошечка тотчас оживилась.

Дед Мороз, пока его трижды не позвали, не откликнулся, зато когда появился, принялся раздавать конфеты и апельсины тем, кто рассказывал под елкой стишки. Крошечка знала стишок про Первое января и даже песню: «Под кустом, под кустом кто-то с рыженьким хвостом», но пробиться сквозь сплошную стену детей — имея крылья за спиной — не представлялось возможным. Крошечка собралась уже оторвать крылья, но тут Дед Мороз стал вручать подарки за костюмы — и Орина решила погодить. Но, увы, и за костюм ей ничего не дали: как она ни жужжала, бегая кругами на освободившемся пространстве позади толпы детей. Тогда как Бабе Яге, — когда та сняла страхолюдную маску, обнаружилось, что это Розка Глухова (Крошечка залезла на стул, чтоб увидеть, что происходит у елки), — Дед Мороз вручил черную клеенчатую сумочку в крупных алых розах (позже она окажется у Глуховых в гостях, и ей представится уникальная возможность разглядеть эту сумочку вблизи) — это уж вам не жало!

Когда возвращались домой, Крошечка плакала горючими слезами, которые замерзали на морозе — того гляди, лицо покроется коркой льда, точно Постолка. Лилька уж изругала себя, что не додумалась купить какой ни то подарок и сунуть трудовику, чтоб вручил дочке (ведь подарки все наперечет, кто ж их станет разбазаривать на тех, кто до школы еще не дорос).

Шли по Курчуму, и мать вдруг завернула в тесный курчумский магазин, больше похожий на сарай, у него даже крыльца с десятью ступеньками не было. В магазине Лилька перемигнулась с чужой продавщицей — и та достала откуда-то клеенчатую сумочку: красную в мелких белых ромашках, дескать, Орина, это тебе Дед Мороз передал. Крошечка схватила сумку и прижала к меховой груди, слезы мгновенно высохли. В обмен на сумку она хотела было подарить Деду Морозу — через продавщицу же — свое жало с крыльями, но мать сказала, что он уж теперь далеко и больше сюда до следующего года не пожалует.

Свернули на заледенелые бревна моста через Постолку, Крошечка поскользнулась и упала, а когда поднялась на ноги, ее стали грызть сомнения: больно уж сложно получалось — зачем дед Мороз не отдал ей подарок на елке, при всех, а после, на обратном пути, завернул на своих лошадях в Курчумский магазин-сарай, чтобы дать точные инструкции касательно того, кому и что надо вручить…Впрочем, решила Крошечка, у Деда Мороза — как у всех взрослых — свои резоны, которые ей не дано пока постичь.

И, оказалось, что пока они страдали да веселились на елке, дома едва не случилась беда… Пелагея Ефремовна, решившая перед праздником подзаработать, отправилась на станцию Агрыз торговать домашним творогом и мороженой клюквой, Милю заперла на замок, дескать, утренник в школе недолго продлится…

А тут, рассказывала потом бабка Нюре Абросимовой, какие-то заброды-мужики решили посередь бела дня ограбить магазин (одна сторона которого была составной частью их собственного забора). Грабители высмотрели, что все из рядошнего дома ушли, — и со стороны усадьбы подпилили бревна магазина да в дыру и влезли; насовали полные мешки, чего им надо было, а одному мало показалось, когда уходили, он попутно решил и в избенке поживиться. В минуту открыв замок, вломился в дом, — а Миля, увидав в окошко, что во дворе чужие дядьки, присела в углу между окошком и этажеркой и крепко зажмурилась. Мужик огляделся, ничего стоящего не увидел, в сердцах плюнул, и чтоб уж не зря: схватил с этажерки две бутылки тройного одеколона на опохмел — и был таков.