Люди, горы, небо - Леонид Пасенюк

Пьем пиво — холодное, терпкое, с хинной горечью. Пьем «настоящий чехословацкий будвар, сваренный в пивоваренных заводах ческе будеевице». На красочной этикетке обозначена крепость — двенадцать градусов. Но нас «не берет».

— Разница между чешскими и русскими градусами, вероятно, такая же, как между Фаренгейтом и Цельсием, — смеется Ким.

Он уже скользит взглядом по столикам — здесь много девушек. Они тоже пьют будвар. Это незнакомые нам девушки — очевидно, туристки. Либо из дома отдыха. Или из соседних альплагерей. Пиво им — тем более альпинисткам — противопоказано. Увы, есть злостные разрушительницы своих организмов.

Вкруг их губ, пахнущих дрожжами, летают элегантные, узко перехваченные в талии осы — нужно иметь выдержку, чтобы терпеливо сносить такую опасность. Девушки имеют выдержку. Мне они нравятся, чего там… И, немного подвыпив, я начинаю мысленно витийствовать.

*

О домбайские шашлыки! О лук, который, даже взбрызнутый уксусом, вызывает слезы! И баранье сало, стынущее на пальцах, стекающее по подбородкам туристок… И аппетитные хрящи, разгрызаемые их безжалостными зубами…

О домбайские девушки, точно на маскараде укрытые за цветными, в пол–лица очками! О альпинист–девицы, неприступно зашитые в саржу, парусину и кожу, укутанные в шерсть грубой вязки, в куртки на гагачьем пуху! Бронзоволицые, с малиновыми шелушащимися носами, крепкозадые — честь вам и хвала! Очень важно в горах иметь крепкий зад — здесь он дополнительная, так называемая пятая точка опоры.

Где раздольный романтик Багрицкий, автор «Трактира», — он достойно воспел бы эту шашлычную, эти горы дымящегося мяса, эти изысканные яства в буфете, где Вер–харн наших дней, старина Эмиль Верхарн, чтобы сладострастно и упоительно восславить эту кермессу высокогорья, этих девушек — не девушек, а юных богинь, властительниц альпийских угодий, завсегдатаев здешних бесчисленных Олимпов?!.

От пива, что ли, шумит у меня голова? Невеселые мысли, что ли, стискивают и гнетут ее? Да почему же они невеселые? Ведь я радуюсь и девушкам, и шашлыкам, и всему синему миру, я что–то рассуждаю о Плевако и Верхарне, мои сравнения и параллели неожиданны, как полет сорвавшегося в кулуаре камня.

Я всему радуюсь. Только о чем бы я ни принимался думать, перед моими глазами возникает маленькая и задумчивая Катя Самедова. И какое мне дело до всех этих бронированных красавиц, поглощающих для укрепления мышц и, возможно, для балласта бесконечные шашлыки!

2

Я уезжаю. Мне невыносимо здесь оставаться.

Идет дождь. Из окна автобуса видно, как бежит Катя, — пусть бежит, мне все равно, я‑то уже устал за ней бегать. Вода течет по стеклу, окрестности размыто просвечивают сквозь ее струйки — точно такие пейзажи у Клода Моце. Катя тоже размыта, вся она оплывает цветными кляксами. Я смотрю на нее, стиснув зубы, — нельзя стереть изнутри это море дистиллированной воды, смешанной с кричащими красками Домбая. Я могу только лишний раз протереть очки.

Я смотрю, как заливают Катю потоки воды, и у меня такое ощущение, что она тонет, что ее крутит на месте, словно в омуте. Мне хочется закричать и выбежать из автобуса, броситься в омут. Но я сижу неподвижно, стиснув зубы. Рвать — так сразу. Мне это и проще, собственно говоря. Я же мужчина.

Я даже думать о ней не хочу. Я думаю совсем о другом.

Интересно, как сложится жизнь вон у той девчонки, что выскочила под дождь голышом, в чем мать родила, — одни только бусы мелко алеют на пузатом тельце? Какие страсти ее потрясут до глубины души? Что она испытает и совершит? Именно она, гордая женщина гор, уже лишенная всех и всяческих кастовых и узконациональных предрассудков, поправшая условности, которые мешали в полную силу расцвести ее бабкам и прабабкам?

За Тебердой дождь иссякает. Сырой воздух, упруго бьющий в щели между стеклами, пахнет недозрелым арбузом. А в Черкесске уже совсем сухо.

Хочется выпить чего–нибудь горячего.

— Можно чаю? — спрашиваю я в закусочной на базаре.

— Пфе! — презрительно говорит дородный буфетчик–черкес. — Какой чай? Чай, кофе, какао — это в диетической столовой.

Я долго ищу эту диетическую столовую, но безрезультатно. Мне уже хочется не столько пить, сколько есть.

Забредаю в какую–то харчевню на окраине города. Дело к вечеру, и здесь, собственно, не едят, а пьют. Сонмища черкесов, сдвинув столы, шумно разговаривая, глушат стаканами сухое вино. Почему–то одеты все плотно, в неисчислимое множество разных легких курточек и пиджачков, плащей и черкесок. Не подумаешь даже, что лето.

Прямо над моим столиком — винный бочонок, обитый медными обручами. Из кухни вкусно пахнет подсушенным деревом — не то березой, не то ольхой. В открытую дверь напротив видно, как трепетно мерцают угли в дырах поддувала.

Я не знаю, какое здесь вино, но борщ — гнусный. Черная картошка, прокисшее сердце (неизвестно чье), тусклые нити капусты… Одним глазом смотрю в газету — на четвертой странице мелким шрифтом сообщение о том, что в Гонконге вспыхнула эпидемия холеры.

По столу ползают крупные, с прозеленью и синевой на спинках, мухи. Какой уж тут аппетит! Вместо обеда выпиваю теплого безвкусного пива — оно хотя бы никаким образом не ассоциируется в сознании с той холерой, что свирепствует в Гонконге.

Душно и нечем дышать в таких харчевнях после чистого, как неразведенный спирт, тонизирующего воздуха Домбая.

До отхода рабочего поезда (он дотянет меня до узловой станции) остается не больше часа.

Невозможно все–таки смириться с тем, что Катя будет ходить в горах, а мне уготована судьба какой–нибудь сонной Муси Топорик, Не исключено, что рано или поздно Катя станет такой же ярой и прославленной альпинисткой, как знаменитая француженка Клод Коган. Правда, участь Клод печальна — она погибла в горах.

Ну что ж, волка бояться — в лес не ходить. А у Кати что–то есть… Какой–то удивительный в ней нравственно–психический сплав. Нервная сила, позволяющая поднимать вес, какой поднимать, судя по ее внешности, Кате просто–напросто нельзя. И эти качели, и древесный листок, прикрывающий нос от шелушения, и встопорщенная маленькой грудью трикотажная тенниска… Что–то в ней от Жанны д’Арк — и от Дюймовочки.

Я неторопливо бреду на вокзал, покупаю билет, сажусь в игрушечный вагончик. И вдруг начинаю упрекать каких–то бесплотных, неосязаемых оппонентов, моих явных недоброжелателей. Странные люди, думаю я о них. Они считают, что можно запретить человеку ходить в горах, если он любит горы. Что можно закрыть от него небо, если он тянется к нему. Что можно убедить мужчину в неблаговидности посягательств на девушку, если она его не любит. А может, еще полюбит, если мужчина не спасует, если он будет драться за эту любовь, докажет, что он ее достоин. А драться за любовь — это не значит вымаливать ее.

Э! Если бы человек время от времени не нарушал каких–то вроде бы общепринятых правил, не преступал границ якобы недозволенного, мир погряз бы в ханжестве и чистоплюйстве.

Километрах в трех или четырех от Баталпашинска я прыгаю из вагона на ходу — эти рабочие поезда плетутся, как стефенсоновские колымаги. Тем не менее руку я ободрал.

Первая моя забота — врач, настоящий врач: нужна кардиограмма, вот что мне нужно. Черт побери! Мне предстоит работать в горах, и тут уж, прошу прощения, я позиций не сдам. Мне бы только знать доподлинно, что там у меня внутри, насколько все это серьезно…

Не стану говорить, какого труда стоило проникнуть в Черкесске в поликлинику и добиться приема у врача. Я ведь как с неба свалился. Но все мои мытарства все же вознаградила кардиограмма… О, какая кардиограмма!

Утром, после кое–как проведенной в сквере на скамейке ночи, я уже сидел у посеребренного временем дедули, и он мне тихо и подробно что–то втолковывал. А я понял только одно: в работе сердца никаких отклонений от нормы. Что? Декомпенсация?.. Но, молодой человек, я не вижу причин: у вас ни артериосклероза (да и с чего бы в таком цветущем возрасте?), ни гипертонии. Бояться декомпенсации, таким образом, не следует. Невроз, нервное переутомление, видимо. Вы основательно потрудились в свое время, устали… Кроме того, что–то лишает вас покоя, не правда ли?

Речь милого дедули в пенсне звучала для меня сладчайшей музыкой, прямо глаза от умиления начало пощипывать. Чтобы не спугнуть неожиданной благости, я с напускной грубоватостью бормочу:

— Невроз! Этак вы еще скажете, что у меня шизофрения.

Врач говорит со смешком:

— Нет, что вы, что вы, этого я не скажу. Впрочем, сейчас известно, что есть попытки лечить шизофрению не чем иным, как кислородным голоданием. Высотой. Не исключено, что вскоре шизофреникам начнут в принудительном порядке предписывать занятия высокогорным спортом, хе–хе… В наше время, знаете, ничего удивительного. — Он снял пенсне, близоруко прищурился. — Ну‑с, пока всех благ… беспокойный вы человек. Альпинизм практически не противопоказан. Но перегрузок остерегайтесь. Любое сердце вещь в сущности не сугубо надежная. Вот так‑с…