Аквариум (сборник) - Евгений Шкловский

Добавим, что ситуация усугубляется еще и тем, что «лучше уж сразу» буквально преследует его, и Марик каждый божий день, за исключением разве что воскресенья, бежит домой с пробирающим ознобом чувством: а вдруг?.. Ох уж!

Входя в комнату, где лежит отец, он испытывает тревогу, он напряженно вглядывается сквозь сумерки, царящие в комнате, в серо-пепельное, слегка оплывшее отцовское лицо, немного напоминающее восковую маску. И только подойдя совсем близко, облегченно переводит дух. Слышно тихое отцовское дыхание, синеватая жилка подрагивает на виске.

Вот он приподнимает отца на подушке (уже можно), подтягивает повыше, устраивает его поудобнее (так, да?) и, зачерпнув из тарелки овсянку, осторожно подносит ложку к бледным отцовским губам. Еще раз. Еще. За маму. За папу. Аккуратно салфеткой вытирает капли по краям рта, на уже подернувшемся щетиной подбородке. Агу-агу… Отец – маленький. Марику хочется обнять его, прижать к себе похудевшее, слабое тело, погладить по редеющим волосам. Нет, это Марик маленький, от горшка два вершка, на высоком светло-коричневом стульчике с колесиками, который может раскладываться в столик и стульчик одновременно, и рядом отец, в мягкой фланелевой рубашке, большой и сильный, кормит его с ложечки, ждет терпеливо, когда Марик проглотит, а тот, сонный, загляделся на что-то в окне (воробей на березе), капля медленно сползает по подбородку. Ну-ну, не спи, дружище, давай-ка еще ложечку. Будешь есть геркулесовую кашу, станешь настоящим силачом (как папа), слышишь?

Марик торопится домой.

Секрет

Несколько раз он застает их что-то роющими в земле. В самое разное время – не только днем, но и когда вечереет, в сумерках. Две чуть светлеющие фигурки, склонившиеся над землей. Дочь с совочком и жена с маленькой лопаткой, тоже детской.

Поначалу не обращал на это внимание, копают и копают, дочь, как и все дети, любит в песке ковыряться, куличики, формочки… А теперь вот и в земле, причем даже не обязательно на грядке, но и под яблоней, под кустом черной смородины или в дальнем конце участка, где малина… И жена… Неужто такая страсть к огородничеству проснулась? Но даже не это его озадачило, а то, что вроде как украдкой, не то чтобы совсем, и тем не менее. Завидев его, сразу инструменты прятать, и вообще делают вид, что ничего не происходит.

Как-то, застукав, спросил, что это они там такое копают. Оказалось, червей для рыбалки. Иногда они и вправду изредка ходят на пруд удить рыбу. Несколько раз он отправлялся вместе с ними, помогал дочери насаживать червя и закидывать великоватую для нее удочку, путался в леске, цеплялся крючком то за ветку нависавшей рядом ивы, то за собственную одежду, а потом в ожидании клева внимательно следил за поплавком, смотрел на желтую от глины, чуть колеблющуюся поверхность пруда с плавающими по ней листьями, на убегающее к горизонту зеленое поле с другой стороны… Но делал он это исключительно для дочери, преодолевая скуку. И склизкого коричневого червя насаживать противно, и глазеть на грязную глинистую воду…

Он им посоветовал еще в другом месте покопаться, за домом – там земля жирнее.

С некоторых пор все здесь на него навевает скуку, все знакомо до оскомины: уже много лет он топчется на этой не очень благодатной земле, с самого раннего детства, когда родители приобрели здесь дачный участок.

Ему кажется, он знает здесь каждую травку, каждый всхолмик, каждую впадинку, каждый изгиб тропы и каждое дерево… И от этого почему-то становится тоскливо.

А ведь еще совсем недавно это даже грело: вот здесь, по одноколейке, окруженной лесом, он ходил встречать родителей, по рельсам и по шпалам, торопясь встретить их возле самого шоссе, у остановки автобуса (они еще только спускаются по ступенькам, а он уже рядом). Перепрыгивал сразу через две шпалы или наступал на каждую, мелкими такими шажками, а если не надо было спешить, то и по рельсе, как канатоходец, по узкой черной, чуть поблескивающей железной полосе, раскинув руки в стороны и балансируя, чтобы не оступиться. А еще с ребятами клали на рельсы гвозди, проходящий поезд их расплющивал, так что получались острые наконечники для стрел. Их прикручивали к ветвям из орешника, и, выпущенные из самодельного лука (тот же орешник), они втыкались в деревянную стену с отрывистым глухим звуком.

Все, все ему здесь знакомо: сколько раз вскарабкивался вот на этот дуб и сидел чуть ли не на самой верхушке, как соловей-разбойник, скрытый промеж ветвей, ему все видно, а чтобы его заметить, нужно закидывать голову и пристально вглядываться. На этом дубе бывало много желудей, которые потом превращались в человечков, они ими играли как в солдатиков. Он любил лазить по деревьям, а не было лучше и, главное, надежней дерева, чем дуб. Лазили и по другим деревьям, но на них легко ломались ветви, можно было крепко сверзнуться, что однажды с ним и случилось. Впрочем, ничего, обошлось только ушибленным боком и ссадиной на руке, могло быть хуже – высота была приличная.

А сколько было хожено по проселку, который за эти годы много раз присыпали песком и гравием, и все равно он такой же пыльный, весь в рытвинах и колдобинах, хотя по нему теперь ездят дорогие, с низким клиренсом иномарки. Какой была дорога, такой и осталась. И ощущение – что так будет всегда, ничего не изменится, даже когда его не будет, все останется по-прежнему, его жизнь прокатится по этой убогой колее до самого упора и здесь же завершится.

Время от времени он вроде как убеждает себя, что это замечательно: родители его здесь жили (отца именно отсюда увезли с инфарктом в город, в больницу, где он через десять дней и умер), земля эта ими пахана-перепахана, многажды удобрена и обихожена, хотя также стабильно неурожайна (да и наплевать). Мебель в домике почти все та же, древняя: кровать, на которой спала еще бабушка, шкаф с то и дело отваливающейся дверцей, стены те же, запах тот же, бог мой, одеяла те же, штопаные-перештопаные простыни и пододеяльники, все пропитано дачным сыроватым духом, словно не было всех этих лет – вот-вот выйдет на крыльцо отец или мать, раздастся лай Кэрри…

Ему бы радоваться: это его место, его жизнь, их общая жизнь, тут она прошла и проходит, может, это и счастье – прожить там, где все знакомо и близко, даже пахнет почти так же, как в детстве, те же цветы вдоль железки, сныть и ольха, тот же пруд, правда, уже сильно заболоченный (еще не так давно в нем купались), заросший по берегу разным кустарником… Нет-нет и воскреснет детство, одарит теми же самыми сырыми лесными запахами, будто все еще впереди… Что впереди?

Словно в душной комнате заперли.

А в другой раз жена сказала, что они «секреты» делают, знает он, что такое «секрет»?

Разумеется, он знал, тоже в детстве этим баловались, «секретами». Складывали в спичечный коробок или еще куда-нибудь всякие цветные стеклышки, осколки от бутылок, лепестки цветов, цветную фольгу – от конфет или разноцветные молочно-кефирные крышки (были такие), еще что-нибудь, иногда какие-то записочки вкладывали, он, правда, не помнил, для чего и что вслед за этим происходило. Выкапывались эти «секреты» или так и оставались в земле?

Однажды он (сколько же лет ему тогда было?) закопал такой «секрет», очень красивый, закопал именно здесь, на участке, он даже и сейчас помнил ориентировочно где – возле дорожки, там, где куст пиона, а на следующее лето, приехав, решил его отыскать (зачем-то понадобилось), всю землю в этом месте изрыл, но так и не нашел. Куда делся?

Он и потом многие годы (как вот и сейчас) помнил, что в том месте должен быть закопан «секрет» и что он так и не нашел его, и почему-то это важно, что там секрет, а главное, куда он мог исчезнуть, если точно известно, что там его закопал? Не приснилось же. Несколько раз он в этом месте потом проходился лопатой, уже взрослым человеком, вроде как землю перекапывал для грядки, но мысль была именно о нем, о «секрете»: а вдруг найдется?

Опять же – к чему?

Мерещилось, что был тот «секрет» уж больно затейлив, даже очень красив, и чем безуспешней были его розыски, чем безнадежней, тем красивее и таинственней чудилась ему та захоронка. Жаль все-таки, что не удалось найти, куда-то она исчезла – будто в глубину земных недр погрузилась.

Конечно, время от времени нужно что-то менять. Некоторые по мелочам меняют, там, куртку, пиджак новый, ботинки, некоторые радикально – место жительства, спутника (или спутницу) жизни… И периоды такие бывают (раз в три года, в семь лет и так далее). Если не менять, то…

Жена даже и слышать об этом не хочет. Удивляется: тебе что, земля эта недорога? Родители твои здесь жили, домик этот построили, ты бегал босыми маленькими ножками… Как ты можешь? Фотокарточки ему подсовывает (чуть пожелтевшие): отец с граблями на дорожке к дому, мать возле грядки с астрами, с лейкой в руках, он сам, в шортиках, на велосипеде рядом с калиткой…

Нет, нельзя жить прошлым.

И не надо, живи настоящим, говорит она, разве для этого обязательно продавать дачу? Даже она, человек сравнительно новый здесь, к ней привыкла, ей нравится, пусть иногда и не очень уютно, особенно в плохую погоду (домик продувается насквозь), промозгло бывает, а все равно…