Аквариум (сборник) - Евгений Шкловский

И не надо, живи настоящим, говорит она, разве для этого обязательно продавать дачу? Даже она, человек сравнительно новый здесь, к ней привыкла, ей нравится, пусть иногда и не очень уютно, особенно в плохую погоду (домик продувается насквозь), промозгло бывает, а все равно…

Она часто сидит на крылечке, смотрит в сад, а в ясную теплую погоду раскладывает под яблоней надувной матрас и валяется с книжкой. Под старыми раскидистыми яблонями хорошо: солнце сквозит сквозь листву, ветерок продувает – не жарко… Даже с землей у нее отношения наладились, а поначалу упоминание грядок вызывало только раздражение. Для чего горбатиться, все купить можно… Теперь же нет-нет и возьмется за тяпку или даже за лопату. Зелень всякую, петрушку-сельдерюшку, укроп и лук сажает по весне, его тормошит: поехали, сажать пора…

Даже и в дождь с удовольствием остается… Капли барабанят по крыше, тихо, дремотно…

«Секреты», ну что ж, пусть. Странно только, что жена с дочерью таятся от него, словно он может им чем-то помешать. А когда увидел жену копающейся в земле поздно вечером, без дочери, с той же детской маленькой лопаткой, то в голову полезли и впрямь беспокойные мысли. Что же они там роют, в конце концов? Золото, что ли, ищут? Клад? Или закопали, как он когда-то в детстве, и теперь не могут найти?

Он незаметно приблизился к копающей жене, спросил весело:

– Помощь не нужна?

От неожиданности та вздрогнула, бросила раздраженно:

– Не нужна, спасибо.

– Что же вы такое роете? – поинтересовался, имея в виду не только жену, но и дочь.

– Ну чего тебе, игра у нас такая, – недовольство в голосе, мол, его это не касается.

Нет, не хотели они принимать его в свою игру, даже обидно, совсем как в детстве, когда ребята играли, а его не звали или даже нарочно убегали, чтобы еще обидней было. Будто и теперь так, хотя, впрочем, что ему: не хотят, и не надо, неужто расстраиваться еще из-за этого? И он снова подумал про свой собственный «секрет», так и не найденный, – вроде как и у него тоже своя тайна, никто про нее не знает. Вспомнить бы еще, что же он такое туда положил помимо банальных стеклышек, фольги и прочей ерунды, было же что-то, точно, иначе бы не вспоминал он так часто и упорно об этой потере.

Ладно, проехали.

Кто же говорит, что дача плохо? Вовсе не плохо. Речь не о том. Пусть будет, но в другом месте. И пусть там будет речка или озеро и лес, не лиственный, положим, а сосновый. И поле. Да как бы ни было, по-другому там будет. И дом другой, и сад, все иначе. Может, и до станции будет ближе, а то сюда добираться без машины – тоска, сначала на поезде, потом на автобусе, потом еще и пешком два километра. С сумками-то… Пусть даже машина есть, все равно. А если не будет или он водить не сможет, как тогда? Было же так. Отец всю жизнь водил машину, а после инсульта уже не мог, и ходить было трудно. Такси с матерью брали на вокзале или кто-то подвозил, из знакомых. Отец с матерью тоже ведь думали куда-нибудь переехать (лет двенадцать ему тогда было). Эту дачу продать, а другую купить, поближе к станции.

Он помнил, как втроем ездили в разные места по объявлениям и без, выспрашивали, смотрели, приценивались. Ему нравилось: чужой дом, чужой сад, чужие запахи… Все другое, неизведанное, интересное, таинственное. Пока осматривали, он успевал все облазить: от сарая до чердака, даже и в саду что-нибудь заманчивое находил.

Впрочем, так ничего и не удалось – то ли дороговато выходило, то ли что… Не сладилось, короче. Его это, впрочем, не огорчило. Нет и нет, на старом месте тоже хорошо, все знакомо, друзья-приятели…

А теперь он думал: может, отец просто захотел перемены (почему-то мысль была именно об отце), такой, чтобы посерьезней, а не чтоб дней на двадцать в санаторий поехать (любил), или еще куда-нибудь, к брату в Минск или в Саратов к сестре – не сиделось ему на одном месте. А может, это была идея матери, ее тоже время от времени охватывал порыв куда-нибудь переместиться в пространстве – правда, только не в санаторий, а вот к брату в Сургут с удовольствием. Оба непоседами были, хотя и дачу любили. С нуля ведь все здесь подняли, лес корчевали сами, садовые деревья сажали, домик сами строили… По целине. По бездорожью. В те годы все куда сложнее было, только удивляться их выносливости.

Как-то июльским днем жена с дочерью ушли в лес, а он бесцельно бродил по участку, лелея все ту же назойливую мысль, что все повторяется, повторяется, повторяется, и эта дорожка, протоптанная по саду, такой же останется, и он на ней – как и двадцать, и тридцать лет назад, и забор чуть скособоченный, чуть подгнивший, хотя еще крепкий, который, конечно, неплохо бы обновить, только все равно ничего от этого кардинально не изменится. Даже если новый дом построить, на что не раз намекала жена. В другом месте наверняка бы и жизнь стала какой-то иной – люди новые, запахи другие, каждый уголок манил бы неизведанностью, новизной, горизонт открывался бы иначе… Точно бы иначе. Еще бы лет на двадцать-тридцать хватило: обжить, втянуться, переустроить все на свой лад – хлопот, конечно, много, но зато и азарт. Стимул!

Вот так, бродя, проходил он мимо кустов черной смородины, уже отплодоносивших, бедненько, но жена все-таки пару литровых банок варенья приготовила, и вдруг заметил под одним маленький всхолмик, будто крот нарыл. Свежая серо-коричневая земля, еще не успевшая просохнуть.

Любопытство не порок – присел, наклонился, потыкал пальцем, не поленился – сходил за той самой лопаткой, с какой уже не раз застигал жену, красная такая лопатка, почти игрушечная. Мягко, как в торт, погрузился миниатюрный штык в землю, рассек, раздвинул уже взрыхленное. Еще, еще… Довольно глубоко, оказалось, нужно копать, не так быстро у него получилось. Ага!.. Наконец-то ткнулся во что-то твердое – звякнуло будто о стекло.

Оказалось: пластмассовая баночка из-под какого-то крема с крепко закрученной крышкой. И правда – вроде как «секрет»: внутри серебристой фольгой выложено, засушенный цветочек календулы (жене очень нравились), розовое стеклышко, синяя пуговка, клочок бумажки.

Несколько секунд поколебавшись, чувствуя себя почти шпионом, бумажку все-таки вытащил. Буковки мелкие-мелкие, но отчетливые – почти печатные. Старательные такие буковки – даже не понять сразу, кто писал – жена ли, дочь.

«23 июля 20… Ходили на пруд, солнечно и жарко, поймали одного карася и одного бычка. Днем собирали малину – сладкая. Вечером наблюдали, как заходит солнце, сначала оранжевое, потом все красней и красней, а под конец будто пламя. Завтра пойдем в лес за грибами, вроде уже появились. До свидания!»

Рыжик-Рыжик, где ты был?

Известно, с собаками у Юли какие-то особенно нежные отношения.

На даче, куда частенько наведывалась, а летом чуть ли не каждый день, прямо с работы, благо не так далеко от города и станции, примазался к ней симпатичный такой «дворник» – Рыжик (на морде написано, что Рыжик), оранжево-серый (от пыли), лохматый, востроносый, с пышным веерообразным хвостом. Явная смесь колли (а может, и лайки) с кем-то.

Ласковый.

Ничего она для его приручения не делала, даже не заговаривала с ним. Пришел и пришел, так же и уйдет, ни к чему… Даже делала вид, что не замечает, не обращала на него никакого внимания. Это потом стала прикармливать, ну да это и другие делали, соседи, многие. А он охотно оставался ночевать, видимо, признавая ее если не за хозяйку, то, во всяком случае, за одну из главных своих попечительниц. Были, несомненно, и прочие, хотя предпочтение явно отдавалось Юле. Она это оценила, изредка балуя его всякими гастрономическими изысками, специально притаскивала из города.

Оставаясь у нее, он тут же делался строгим и даже агрессивным к чужим, никого не пускал на участок, сердито лаял и скалил довольно внушительные клыки. Стоило же ей приблизиться к нему, как он тут же искательно заваливался на спину, колотил хвостом-метелкой по земле и требовал, чтобы она ему почесала светлое, словно выгоревшее на солнце шерстистое брюхо. Если сидела с книжкой на диване или колдовала на кухне, тот ложился возле двери и, уткнув морду в лапы, полуприкрыв глаза, внимательно следил за ней. Иногда она окликала его, и тогда пес вздрагивал ушами и вскидывал голову, либо – в зависимости от интонации – вопросительно приподнимал смешные лохматые брови, превращавшие его морду в некое гротескное подобие человеческого лица. Но – отзывался неизменно, всем своим видом демонстрируя, что внимание ее, даже такое беспредметное, как простое «ну что, зверюга?» или «а у кого это такой черный носик?», весьма ему по душе. Ну да, он здесь, вот он…

Бывало еще и другое, вроде как ритуал: время от времени Юля подходила к нему и, встав на колени или усевшись возле на пол, зарывалась лицом в густую собачью шкуру. Удивительно, говорила, ведь псиной почти не пахнет. Даже цветами якобы пахнет какими-то. Или – в минуту нежности – приближала вплотную нос к песьему и дышала вперемешку, нравилось ощущать его дыхание, чистое, по ее утверждению, как у йога.