Журналистское расследование - Коллектив авторов

Репутация Короленко была столь безупречна, что в кругах русской радикальной интеллигенции между Февралем и Октябрем 1917-го его называли вероятным президентом будущей свободной России.[59] До конца своих дней этот человек не оставлял надежду воздействовать на ход событий. В 1920 году он обращается с письмами к Луначарскому, упрекая новую власть в своекорыстии и самоуправстве. Поводом для этого обращения была деятельность ЧК, которая вызывала принципиальное осуждение Короленко. «Большевик, – пишет он наркому просвещения, – это наглый „начальник“, повелевающий, обыскивающий, реквизирующий, часто грабящий и расстреливающий без суда и формальностей»[60].

Слова «нравственного гения» на этот раз услышаны не были. Шесть писем Короленко к наркому просвещения, опубликованные в парижском журнале «Современные записки», уже ничего не могли изменить. В декабре 1921 года Короленко умер. Он был последним из великих русских писателей, которые так и не стали советскими. Последним же великим журналистом стал его современник Влас Дорошевич.

Влас Михайлович Дорошевич. Дело братьев Скитских

В судьбе Власа Михайловича Дорошевича (1864 – 1922) было немало драматических поворотов. Они начались с самого рождения. Мать будущего журналиста, известная в свое время сочинительница исторических романов Александра Ивановна Соколова, была дамой эксцентричной. Имея на руках грудного младенца, она умудрилась попасть в какую-то политическую историю, бежала за границу, оставив сына, к одеяльцу которого приколола записку с просьбой назвать ребенка в честь Паскаля. Имя Блез было непривычно русскому слуху, поэтому младенца окрестили Власом. Через десять лет А. И. Соколова вернулась в Москву и через долгий судебный процесс вытребовала ребенка от опекунов к себе. Отношения матери и сына оставались, мягко говоря, неоднозначными, неслучайно один из псевдонимов, который изберет себе Дорошевич, будет «Сын своей матери».

Дорошевич, вне всякого сомнения, был человеком иного склада, нежели Короленко. Но в лучших своих работах он полагал совесть единственным судьей, которого «поставил Бог над нашими мыслями». Просто, в отличие от Короленко, который без всякой позы мог сказать о любом своем поступке: «Поступил так, как этого требовала моя совесть, то есть моя природа», – такая «проверка совестью» наступала для Дорошевича в минуты экстремальные. Именно тогда провозглашаемая им задача «честной и нравственной печати – будить общественную совесть, протестовать против общественного зла»[61] – из красивых слов превращалась в руководство к действию.

«Проверкой совестью» стала для него, в частности, поездка на Сахалин. Поднимаясь 20 февраля 1897 года на борт парохода «Ярославль», Дорошевич при всей живости своего воображения не мог представить себе тех сложностей, с которыми ему придется столкнуться. На Сахалин он отправлялся на свой риск и страх – главное тюремное управление, наученное горьким опытом посещения в 1890 году острова Чеховым, не желало пускать туда журналиста. Поэтому Дорошевич разработал такой план. В случае задержки во Владивостоке он готов был уехать в любой город Уссурийского края, одеться посквернее, назвать себя в полиции бродягой, получить за это полтора года каторжных работ и хотя бы таким образом попасть на заветный остров. По мере накопления материала он собирался признаться в своем самозванстве и выйти на волю, «великолепнейшим образом зная Сахалин». Эта легенда не понадобилась: хотя и не так романтично, но все устроилось.

В первые дни своего пребывания на «Ярославле» Дорошевич был в отчаянии: «Несколько раз препятствия, которые мне ставили на каждом шагу, доводили меня – стыдно сказать – до нервных припадков. Боясь заплакать при других, я уходил к себе в каюту и плакал там, и злость просыпалась в моей душе. Я со злобой плакал, со злобой думал и повторял: „Я узнаю все! Узнаю все! Все узнаю!“».[62] Он найдет выход, изобретательный «язва-корреспондент», проникающий всюду, «как дурной запах, как бацилла, как проклятый микроб». Он будет подслушивать у вентиляционных труб разговоры запертых в трюмах каторжников, караулить заключенных, когда их выводят в уборную, читать вместе со старшим помощником письма каторжников, ловить обрывки фраз конвойных и таким образом по крошечным кусочкам воссоздавать цельную картину мира каторжан. Потом, на Сахалине, способы получения информации расширятся: с кем-то ему придется выпивать («даже моя способность безнаказанно пить много сослужила мне службу»[63]), перед кем-то разыгрывать Хлестакова. Собственной «многогранности» он не умиляется: «Имею ли я право отбросить какой-либо способ проверки, когда целью моей было сказать обществу о Сахалине одну только правду?»[64] Но даже в этой погоне за правдой он не позволяет себе увлечься, захлестнуть себя эмоциям и призывает к этому других: «Не верьте. Проверяйте. Убедитесь сами. Не убедившись, не рискуйте писать. Часто окажется противоположное… Ничему не верьте. Не верьте горю, не верьте страданию, словам, слезам, стонам. Верьте своим глазам. Оставайтесь следователем, спокойным, бесстрастным, все проверяющим, во всем сомневающимся, все взвешивающим».[65]

Наверное, именно Сахалин способствовал тому, что ведущим мотивом знаменитых судебных очерков Дорошевича будет не поиск виноватых и даже не поиск истины – обитатели Сахалина убедили его в том, что это достаточно бесперспективное занятие, – а сознание того, что «выше правосудия только одно – милосердие». Следует отметить, что жанр судебного отчета был чрезвычайно популярен в дореволюционной прессе. Правда, обычно он привлекал к себе бесталанных и часто невежественных репортеров, которые обычно заканчивали свои произведения о трагедиях, разворачивающихся в суде, словами «дамы плакали». Честь вывести жанр за пределы этого порочного круга принадлежит В. Дорошевичу и Л. Андрееву.

Судебные очерки Дорошевича менее художественны, чем Андреева, но зато они более отвечают жанру журналистского расследования. Весной 1899 года он становится корреспондентом газеты «Россия», первый номер которой вышел 28 апреля 1899 года и был посвящен 10-летию смерти Салтыкова-Щедрина. В редакционном заявлении говорилось, что «„Россия“ приложит все свои силы, все усердие, чтобы явиться, хотя маленьким, но ясным, чистым, без пристрастия и кривизны, зеркалом текущей жизни нашего отечества». Пятнадцать лет назад с подобного заявления Дорошевич начинал в «Волне» свой «Дневник профана». Теперь к желанию прибавились опыт и профессионализм. Именно в «России» печатались судебные очерки Дорошевича, самым известным и, возможно, лучшим из которых является «Дело Скитских». Процесс братьев Скитских всколыхнул Россию едва ли не больше, чем «мултанское жертвоприношение».

15 июля 1897 года в окрестностях Полтавы был найден убитым секретарь Полтавской консистории Комаров. Уже на следующий день был арестован предполагаемый убийца Степан Скитский, а еще через день – его якобы соучастник, брат Петр. Оба – консисторские служащие. Прямых улик в распоряжении следствия не было. Имелись показания двух свидетелей, которые видели Скитских вечером того дня, когда был убит Комаров, неподалеку от места преступления. Вещественными доказательствами служила пустая бутылка из-под «сороковки» да старый картуз, обнаруженные на месте убийства.

Судебное разбирательство тянулось с 1897 по 1900 год. В марте 1899 года при первом разбирательстве дела Скитские были оправданы. Но через десять месяцев нашлись свидетельницы, которые утверждали, что в день совершения преступления они видели людей, похожих на Скитских, направляющихся в ту сторону, где был убит Комаров. Дело было возбуждено снова, и харьковская судебная палата вынесла Скитским обвинительный приговор – братьям угрожали двенадцать лет каторжных работ.

Таково было состояние дела, когда в Полтаву прибыл специальный корреспондент «России» Дорошевич, который ведет здесь свое расследование. Шаг за шагом прошел журналист весь путь передвижения братьев Скитских. Он «лично допросил чуть ли не сотню свидетелей и причастных лиц, впитал в себя все слухи, мнения, толки… что называется на животе, выползал места действия полтавской драмы»[66]. Для него нет мелочей, поскольку речь идет не об абстрактных идеях добра и справедливости, а о судьбе конкретных людей, пусть даже не очень симпатичных. Он ни в коей степени не склонен романтизировать неправедно осужденных братьев. Типичный консисторский чиновник Степан Скитский, по словам Дорошевича, «способен утопить человека в чернильнице», а его младший брат – обыкновенный пьянчужка. «Но речь идет только о том: убийцы они или нет», – пишет Дорошевич. Дальше – дело других. «И совсем не мое дело решать вопрос: кто убил Комарова»[67].