Всяко третье размышленье - Джон Барт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как бы там ни было, продолжает он, упомянутая тобой деревенщина Уилли Ф. в девятьсот восемнадцатом вступила, сколько он помнит, в Королевские военно-воздушные силы Канады, до конца войны околачивалась в Торонто, вернулась домой, чтобы наврать с три короба о том, как она сражалась в Европе, потом била баклуши в Нью-Йорке, Новом Орлеане и Франции и лишь после этого возвратилась в «Старый Мис», чтобы писать свои шедевры. А от стоящих под «Поминками» Джойса «Триест/Цюрих/Париж» ой как далеко до Бриджтаун/Стратфорд/Колледж-парка, n'est-се раs[53]?
Такие вот мысли и теснятся по преимуществу в наших головах и при подготовке к весенней каникулярной поездке, и на 1-й федеральной магистрали, между тем как девушки слушают наши не очень интересные им рассуждения или беседуют о своем (Марша рассчитывает получить в скором времени диплом учительницы начальной школы; Джинни намеревается стать «диетврачом или еще кем»): Подобно тому как в изобразительном искусстве импрессионизму пришел на смену постимпрессионизм, а его, в свой черед, сменили кубизм, сюрреализм, абстрактный экспрессионизм и прочие, и в литературе чему-то предстояло вот-вот вытеснить почти выдохшуюся эстетику высокого модернизма, составлявшую до сей поры отличительную черту нашего столетия. Нед полагает, что факел уже готов для передачи и основные вопросы состоят теперь в том, как бы половчее ухватить его и в каком новом направлении с ним побежать. Рассказчик же, будучи человеком менее предприимчивым, возражает ему, говоря, что, с одной стороны, само представление о потребности каждого поколения художников противопоставлять себя предыдущему есть пережиток романтизма XIX столетия, а с другой — проистекает из сомнительного по разумности уподобления искусства научному и техническому Прогрессу. По-настоящему новое направление нашего века, наполовину верит он, может состоять в том, что каждый из нас перестанет мыслить в подобных категориях и откажется как имитировать своих предшественников, так и противопоставлять себя оным, но, окинув внимательным взором огромный корпус «уже сказанного», просто усядется за письменный стол или пишущую машинку, призовет на помощь свою личную музу и посмотрит, что из этого получится, — будет жить своей жизнью и зарабатывать на хлеб насущный так, как ему больше нравится, став журналистом, профессором, врачом, юристом, чиновником, поденщиком если едва сводящим концы с концами бездельником — человеком богемы. То, что более всего устраивало Генри Джеймса, с удовольствием повторяет он, не годилось бы для Генри Миллера, и наоборот, сколь ни малопривлекательным представлялся Эмили Дикинсон образ жизни лорда Байрона или Францу Кафке — Хемингуэя, каждая/каждый из них дело свое делал с блеском. Коротко говоря, не может ли статься, что модернистское предписание Эзры Паунда «Сотворить заново!» (которое Паунд, в конце-то концов, позаимствовал у Конфуция!) уже устаревает? Chacun à son goût![53]
— Что? — удивляется Джинни Гиман (наши девушки уже успели, пока их сожители ломали головы над Большими Вопросами, возвратиться с покупками).
— «Каждый хромает от своей подагры»[55] по-французски, — сообщает ей Нед.
Джинни, не знающая не только французского, но и значения слова подагра, шутки не понимает, однако говорит ему, что он может французить ее сколько захочет, месячные там или не месячные.
— Если все мы станем goût друг дружку по-французски, нам циркумфлекс понадобится, — предупреждает нас Нед. — Ты его, случаем, из магазина не прихватила?
— Давайте о чем-нибудь другом поговорим, — просит Марша.
— Я за, — говорит (помимо прочего) Рассказчику пятьдесят с чем-то лет спустя Аманда Тодд, просмотрев распечатку чернового варианта его «Сверктраха». — И если простому рифмоплету дозволено лезть с предложениями к автору контрромантической прозы, не было бы разумным дать Читателю какое-то представление о том, что представляли собой эти люди? Как одевались, как выглядели, какие были у них голоса? Побольше Чувственной Текстуры, как принято выражаться у нас, в курсе Один-О-Один, Творческое Писанье, а то одних лишь вульвических «В», относящихся к венерианской дельте твоей будущей первой жены, маловато.
На что Рассказчик может ответить только одно: критика ее, разумеется, справедлива, он часто говорил и себе, и ей, что, будь ему дано освоить такие азы, как Точная Передача Релевантных Чувственных Деталей, он был бы сейчас лауреатом Национальной книжной премии, а не просто Старпером-Писателем. Chacun à son faute…[56]
— Мы были всего лишь четверкой тощих белых американцев двадцати с лишним лет, выходцами из среднего класса — умненькими, но без какой ни на есть умудренности; девушки вполне привлекательны, ребята тоже ничего себе, особенно Нед. Все четверо русые: мы с Недом стриглись коротко, Марша и Джинни, скорее всего, собирали волосы в хвостики. Какой у кого был цвет глаз, Рассказчик забыл, он и своего-то вспомнить не может, пока не заглянет в зеркало. Мы с Маршей носили очки, мои были тогда в тяжелой черной оправе, как у Дейва Брубека. Джинсы, шорты, футболки — ну и хватит об этом. Что касается венерианской дельты, интересно было б узнать, как это Анаис Нин пришло в голову назвать пипиську (женскую) «дельтой Венеры», когда у этой греческой буквы хвостик вверх торчит? Богиня у нее на голове, что ли, стоит или Марс ее шестьдесят-девятит? Вот тебе одна из релевантных чувственных деталей, над которыми мы с Недом ломали головы в те Весенние Каникулы, — наряду с вопросом о том, что последует за Высоким Модернизмом в литературе и за БИ в наших CV, они же КЖ.
— Ладно, ломай дальше, — вздохнула терпеливая Аманда Тодд и вернулась к своей музе, а ее супруг тоже вернулся — к замедленному воспроизведению «Сверктраха», в котором
На следующее утро, пока мы сворачиваем стоянку на Амелия-Айленде и нагружаем фургончик, Рассказчик, изучающий дорожную карту Флориды, громогласно осведомляется, всем ли известно, что названия Неаполя, стоящего на западном побережье Италии, и Нейплса, стоящего на западном побережье Флориды, происходят от Неополис, что означает по-гречески «Новый город»?
— Да неужели? — откликается Марша и, скорее всего, округляет на фирменный ее манер глаза, так же примерно, как Аманда полвека спустя.
Нед же заново провозглашает свое намерение увидеть настоящий Неаполь, и как можно скорее, а заодно с ним «Триест/Цюрих/Париж» и прочее — и, не сходя с места, решает, что пока нам лучше не продолжать спускаться, как мы планировали, к Ки по Атлантическому побережью, но поворотить к Мексиканскому заливу, миновать Тампу и Форт-Майерс, взглянуть на тот Неополис, что поновее, первоклассный, говорят, городок и с отличными пляжами, а из Нейплса по Тамиами-Трейлу — через Эверглейдс — в Майами и снова на юг. Купания нагишом в Мексиканском заливе, Атлантическом океане и Флоридском проливе!
— Ну да, правильно, — говорит Джинни, — тампон будет свисать у меня сами знаете откуда, и все мужики будут моими.
— Стоит попробовать, — соглашается Рассказчик, который, как, возможно, заметил Читатель, слегка заигрывает с Джинни.
Марша, во всяком случае, заметила и спрашивает у него — когда они останавливаются где-то под Окалой, чтобы поесть, и остаются наедине, поскольку Нед с Джинни расходятся по уборным, — что, собственно, происходит? Уж не возжелал ли ее, строго говоря, нареченный блудливую Гиман?
На самом-то деле и да и нет, вдруг понимает он и, обдумав все по дороге от Окалы до Нейплса (остававшегося в то время тихим пляжным городком) — через Тампу, Сарасоту и Форт-Майерс, — еще попытается объяснить это ей. Он любит и уважает Маршу Грин, на которой собирается жениться и которая, на его счастье, отвечает ему взаимностью. Что же касается Вирджинии Гиман, он не питает к ней ни любви, ни особого уважения, как, готов он поспорить, и Нед, однако она, безусловно, мила, жива и сексуальна, а он — к чему фарисействовать? — находит фатовато-фривольное фиглярство сей финтифлюшки отчасти забавным…
Марше, хоть и не склонной к словесной игре в той же мере, что Нед и Рассказчик, достанет тем не менее остроумия, чтобы посетовать:
— Такое обилие «Ф» делает офигительно ясным, что на уме у моего флюгера-fiancé[57].
Как и можно было предвидеть, Рассказчик в самом скором времени принимается растолковывать — себе, Марше и при первой же возможности Неду, — что, хоть он и считает сексуальную верность, и не только в браке, но в любых серьезных любовных отношениях, в принципе, необходимой, его не может не тревожить — и как мужчину, и как начинающего писателя — отсутствие у него настоящего сексуального опыта, приобретенного не с одной лишь женщиной, на которой он намерен жениться, чтобы затем оставаться ей верным. Нет, он не ловелас и отнюдь не стремится стать таковым; не распутник наподобие Генри Миллера; он даже не из тех, кто, подобно Папе Хему и Приятелю Неду, жаждет пасть в Объятия Жизни (и множества женщин). Но если его Одна-Единственная так и останется навсегда Единственной Женщиной его жизни, он будет походить на…