Обойденные - Николай Лесков

Дорушка заплескала ладонями.

Эти споры Доры с Вырвичем и с Шпандорчуком обыкновенно затягивались долго. Дора давно терпеть не могла этих споров, но, по своей страстной натуре, все-таки опять увлекалась и опять при первой встрече готова была спорить снова. Шпандорчук и Вырвич тоже не упускали случая сказать ей нарочно что-нибудь почудней и снова втянуть Дорушку в споры. За глаза же они над ней посмеивались и называли ее "философствующей вздержкой".

Дора с своей стороны тоже была о них не очень выгодного мнения.

- Что это за люди? - говорила она Долинскому,- все вычитанное, все чужое, взятое напрокат, и своего решительно ничего.

- Да чего вы на них сердитесь? Они сколько видели, сколько слышали, столько и говорят. Все их несчастье в том, что они мало знают жизнь, мало видели.

- И еще меньше думали.

- Ну, думать-то они, пожалуй, и думают.

- Так как же ни до чего путного не додумаются?

- Да ведь это... Ах, Дарья Михайловна, и вы-то еще мало знаете людей!

- Это и неудивительно; но удивительно, как они других учат, а сами как дети лепечут! Я по крайней мере нигде не видная и ничего не знающая человечица, а ведь это... видите... рассуждают совсем будто как большие!

Долинский и Дора вместе засмеялись.

- Нет, а вы вот что, Нестор Игнатьич, даром что вы такой тихоня, а прехитрый вы человек. Что вы никогда почти не хотите меня поддержать перед ними? - говорила Дора.

- Да не в чем-с, когда вы и сами с ними справляетесь. Я бы ведь так не соспорил, как вы.

- Отчего это?

- Да оттого, что за охота с ними спорить? Вы ведь их ничем не урезоните.

- Ну-с?

- Ну-с, так и говорить не стоит. Что мне за радость открывать перед ними свою душу! Для меня что очень дорого, то для них ничего; вас вот все это занимает серьезно, а им лишь бы слова выпускать; вы убеждаетесь или разубеждаетесь в чем-нибудь, а они много - что если зарядятся каким-нибудь впечатлением, а то все так...

- Это, выходит, значит, что я глупо поступаю, споря с ними?

Долинский тихо улыбнулся.

- Ммм! Какой любезный! - произнесла Дора, бросив ему в лицо хлебным шариком.

- Вы думаете, что для них ошибаться в чем-нибудь - очень важная вещь? Жизни не будет стоить; скажет: ошибся, да и дело к стороне; не изболит сердцем, и телом не похудеет.

- Ах, Нестор Игнатьич, Нестор Игнатьич! Кому ж, однако, верить-то остается? А ведь нужно же кому-нибудь верить, хочется, наконец, верить! говорила задумчиво Дора.

- Веруйте смелее в себя, идите бодрее в жизнь; жизнь сама покажет, что делать; нужно иметь ум и правила, а не расписание,- успокаивал ее Долинский, и у них перемерялся тон и заходила долгая, живая беседа, кончая которую Даша всегда говорила: зачем эти люди мешают нам говорить?

Долинский сам чувствовал, что очень досадно, зачем эти люди мешают ему говорить с Дорой, а эти люди являлись к ним довольно редко и раз от разу посещения их становились еще реже.

- Ну, какое сравнение разговаривать, например, с ними, или с простодушным Ильею Макаровичем? - спрашивала Дора.- Это - человек, он живет, сочувствует, любит, страдает, одним словом, несет жизнь; а те, точно кукушки, по чужим гнездам прыгают; точно ученые скворцы сверкочат: "Дай скворушке кашки!" И еще этакие-то кукушки хотят, чтобы все их слушали. Нечего сказать, хорошо бы стало на свете! Вышло бы, что ни одной твари на земле нет глупее, как люди.

- Это мы вам обязаны за такое знакомство,- шутила она с Долинским.- К нам прежде такие птицы не залетали. А, впрочем, ничего - это очень назидательно.

- А не спорить я все-таки не могу,- говорила она в заключение.

Вырвич и Шпандорчук пробовали заводить с Дорушкой речь о стесненности женских прав, но она с первого же слова осталась к этому вопросу совершенно равнодушною. Развиватели дали ей прочесть несколько статей, касавшихся этого предмета; она прочла все эти статьи очень терпеливо и сказала:

- Пожалуйста, не носите мне больше этого сора.

- Неужто,- говорили ей,- вы не сочувствуете и тому, что люди бьются за вас же, бьются за ваши же естественные права, которые у вас отняты?

- Я очень довольна моими правами; я нахожу, что у меня их ровно столько же, сколько у вас, и отнять их у меня никто не может,- отвечала Дора.

- А вот не можете быть судьей.

- И не хочу; мне довольно судить самое себя.

- А других вы судите чужим судом?

- Нет, своим собственным.

- Спорщица! Когда ты перестанешь спорить! - останавливала сестру Анна Михайловна, обыкновенно не принимавшая личного участия в заходивших при ней длинных спорах.

- Не могу, Аня, за живое меня задевают эти молодые фразы,- горячо отвечала Дора.

- Но позвольте, ведь вы могли бы пожелать быть врачом? - возражал ей Шпандорчук.

- Могла бы.

- И вам бы не позволили.

- Совершенно напрасно не позволили бы.

- А все-таки вот взяли бы, да и не позволили бы.

- Очень жаль, но я бы нашла себе другое дело. Не только света, что в окне.

- Ну, хорошо-с, ну, положим, вы можете себе создать этакое другое независимое положение, а те, которые не могут?

- Да о тех и говорить нечего! Кто не умеет стать сам, того не поставите. Белинский прекрасно говорит, что тому нет спасения, кто в слабости своей натуры носит своего врага.

- Ах, да оставьте вы, сделайте милость, в покое вашего Белинского! Помилуйте, что же это, приговор, что ли, что сказал Белинский?

- В этом случае, да - приговор. Попробуйте-ка отнять независимость у меня, у моей сестры, или у Анны Анисимовны! Не угодно ли?

- Что за Анна Анисимовна?

- А, это счастливое имя имеет честь принадлежать совершенно независимой швее из нашего магазина.

Дорушка любила ставить свою Анну Анисимовну в пример и охотно рассказывала ее несекретную историю.

- Вот видите! - говорили ей после этого рассказа развиватели,- а легко зато этой Анне Анисимовне?

- Ну, господа, простите меня великодушно! - запальчиво отвечала Дора.-Кто смотрит, легко ли ему, да еще выгодно ли ему отстоять свою свободу, тот ее не стоит и даже говорить о ней не должен.

- Да, женщина, почти каждая - раба; она раба и в семье, раба в обществе.

- Потому что она большей частью раба по натуре.

- То есть как это? Не может жить без опеки?

- Не хочет-с, не хочет сама себе помогать, продает свою свободу за кареты, за положение, за прочие глупые вещи. Раба! Всякий, кто дорожит чем-нибудь больше, чем свободой,- раб. Не все ли равно, женщина раба мужа, муж раб чинов и мест, вы рабы вашего либерализма, соболи, бобры - все равны!

- Даже досюда идет!

- А еще бы! Ведь вы не смеете быть не либералом?

- Потому что мы убеждены...

- Убеждены! - с улыбкой перебивала Дора.- Не смеете, просто не смеете. Не знаете, что делать; не знаете, за что зацепиться, если вас выключат из либералов. От жизни даже отрекаетесь.

- Вот то-то, Дарья Михайловна,- говорили ей,- не знаете вы, сколько труда в последнее время положено за женщину.

- Это правда. Только я, господа, об одном жалею, что я не писательница. Я бы все силы мои употребила растолковать женщинам, что все ваши о нас попечения... просто для нас унизительны.

- Да что ж, Дарья Михайловна, унизительно, вы говорите? Позвольте вам заметить, что в настоящем случае вы несколько неосторожно увлеклись вашим самолюбием. Мы хлопочем вовсе и не о вас - то есть не только не о вас лично, а и вообще не об одних женщинах.

- А о себе - я это так и догадывалась.

- Да хотя бы-с и о себе! Пора, наконец, похлопотать и о себе, когда на нас ложится весь труд и тяжесть заработка; а женщины живут в тягость и себе, и другим - ничего не делают. Вопрос женский - общий вопрос.

- Да то-то вот; пожалуйста, хоть не называйте же вы этого вопроса женским.

- А как же прикажете его называть в вашем присутствии?

- Барыньский, дамский - одним словом, как там хотите, только не женский, потому что, если дело идет о том, чтобы русская женщина трудилась, так она, русская-то женщина, monsieur Шпандорчук, всегда трудилась и трудится, и трудится нередко гораздо больше своих мужчин. А это вы говорите о барышнях, о дамах - так и не называйте же ихнего вопроса нашим, женским.

- Мы говорим вообще о развитой женщине, которая в наше время не может себе добыть хлеба.

- Развившаяся до того, что не может добыть себе хлеба! Ха-ха-ха!..

Дорушка неудержимо расхохоталась.

- Не смешите, пожалуйста, людей, господа! Эти ваши таким манером развившиеся женщины не в наше только время, а во всякое время будут без хлеба.

- Нет-с, это немножко не так будет. А впрочем, где же эти ваши и не-дамы, и не-барышни, и уж, разумеется, тоже и не судомойки же, а женщины?

- А-а! Это, господа, уж ищите, да-с, ищите, как голодный хлеба ищет. Женщина ведь стоит того, чтоб ее поискать повнимательнее.

- Но где-с? Где?

- А-а! Вот то-то и есть. Помните, как Кречинский говорит о деньгах: "Деньги везде есть, во всяком доме, только надо знать, где они лежат; надо знать, как их взять. Так точно и женщины: везде они есть, в каждом общественном кружочке есть женщины, только нужно их уметь найти! проговорила Дорушка, стукая внушительно ноготком по столу.