Путь стрелы - Полянская Ирина Николаевна

Между прочим, и Георгий при всей своей нравственной и душевной неуловимости, неопределенности, при том, что он был перекати-поле, — и он, бродяга, укладывался в схему. И борода его укладывалась. Это был тип дремучего философа, человека рассеянного, книжного и вместе с тем травоядного, большого любителя костра, байдарки, одинокого блуждания по горам и долам и бренчания на гитаре. Первое время после родов Але было не до него: если прежде она во всем признавала авторитет Георгия, то теперь, после всего, что она вынесла с сыном в полном одиночестве, безо всякой помощи, «отец ребенка» казался ей маленьким, младшим вместе со своими кострами, байдарками, со своей вечной беззаботностью. Он по-прежнему как ни в чем не бывало звонил, и всегда ему что-то нужно было от Али: чтоб она ксерокопировала в Ленинке какие-то буддистские тексты, чтоб добыла ему санскритско-русский словарь, то еще что-нибудь, — и Аля, как ни была заморочена, все это исполняла, не ожидая для себя награды, никому не жалуясь, даже мне, человеку, как она считала, находящемуся в более трудных, чем она, условиях, семейному, тоже с маленьким ребенком. Дети наши родились друг за дружкой, так что не Женин ребенок, а мой впоследствии стал дружить с ее Сережей.

Но вообще-то еще до всего этого, до Георгия, до наших детей, в ней ярко проявилась черта, в какой-то мере определившая Алину судьбу, — неистребимый, жадный интерес к людям, к их жизни. Здесь я ее понимала. Обе мы, вероятно, хотели с помощью других людей понять, что такое жизнь. Мне, например, долгое время казалось, что все вокруг это понимают, все, кроме меня. Много душевных усилий было истрачено на то, чтобы в густом лесу (так я называла человеческую семью) никто не догадался, что одно дупло — мое — пустое, что там, по сути, никто не живет, только место занимает, витая около, надеясь, что в мое отсутствие что-то там такое само собою определится. Так, наверное, и Аля, замирая душой, вглядывалась в лица людей, которые, казалось, что-то знают, задавала осторожные вопросы, пытаясь нащупать в человеке что-то знакомое, как часть собственного лабиринта, какое-то время они шли вместе, и сердце ее трепетало от догадки, что идущий рядом тоже не знает, куда идет и зачем, как и она, но вдруг он делал незаметное движение, куда-то сворачивал и где-то определялся: кто лучше, кто хуже, на работе, в семье — в схеме, а она снова оставалась одна, в лучшем случае со мною, а потом, не зная утомления, впадала в новые дружбы, ввязывалась в новые отношения. Мы учились с нею в разных институтах, но часто встречались, обменивались своими наблюдениями над людьми. Мы принимали, казалось мне, вид сторонних наблюдателей. Не сразу я поняла, что Аля вовсе не сторонний наблюдатель, напротив, наблюдать, делать выводы — это для нее неинтересно, она желала отдать себя всем и каждому буквально по любому поводу. Например, стоило ее подруге Лиде увидеть в Алиной сумочке пятирублевые духи, как духи тотчас были ей подарены, хотя, по рассказам Али, у этой Лиды не переводились «Клима» и «Диориссимо». И обо всем этом Аля мне по-прежнему рассказывала, не щадя себя, дурочку, с выражением растерянности на лице и серьезно кивала, когда я принималась учить ее жизни, но продолжала верно служить своим друзьям. Она охотно бралась за щекотливые поручения, например что-то выведать у возлюбленного подруги или что-то ему сообщить — дать заведомую фальшивку. Потом все разъяснялось, и в дурочках, как всегда, оставалась Аля, тогда как влюбленные все между собой потихоньку улаживали, а Алю изгоняли до очередной надобности в ней. И я перестала учить ее жизни, в которой в конце концов каждый имеет право сходить с ума, как ему хочется. Меня раздражала ее усиливающаяся со временем угодливость, умильная восторженность, тем более я ясно видела, что люди не понимают ее, смеются над нею, отчетливо сознавая ситуацию затурканного, безденежного, безмужнего человека, который старается всем понравиться, чтобы у чужих добрать тепла, которое не дали свои, стремится всякому помочь, чтобы запомниться, чтобы иметь право постучаться когда-нибудь в его дверь. Выпить чашку чая — большего ей не предлагали, точно чувствуя, что на большее она и не претендует. Это я претендовала: я хотела от людей полного их внимания и сочувственной любви, хотела, чтобы они восхищались мною, как ловко, без помощи родных и знакомых я устраиваю свои дела. Я не могла довольствоваться чашкой чая, мне подавай всего человека со всем, что у него было, и в этом процессе завоевания людей Аля как бы мешала мне, разрушала впечатление, которое я умела произвести. Тень ее неустроенности ложилась на меня, и я пыталась относиться к ней снисходительно-отстраненно, так, чтобы все, кто видел нас вместе, прощали мне эту дружбу как небольшую старинную причуду. Уж слишком она разлеталась всякому навстречу, чтобы ее можно было принять всерьез. Ее не жаловали на работе, над ней потешались соседи, знающие, что она одевается исключительно в комиссионке и покупает резаные яблоки по семьдесят копеек за кило. Она так жаждала хорошего отношения со стороны людей, что всю себя постоянно выбалтывала, чтобы показать, что у нее нет никаких камней за пазухой и оружия наготове, что ее можно не опасаться, она выворачивала себя наизнанку, рассказывая все свои истории с мужчинами, поисками работы и прочим.

Однажды ей удалось уговорить меня познакомиться со своими друзьями, тем более что повод был — день рождения Олеси, девушки, которою в то время Аля как-то болезненно восхищалась. Олеся была дочерью известного актера Ц., но не поэтому она вызывала в Але такой страстный интерес, хотя и поэтому тоже. По ее рассказам выходило, что они тоже люди и ничто человеческое, вроде бескорыстного общения с безвестной Алей, им не чуждо. Тем более что Олеся оказалась живым примером того, что человек, как бы надежно он ни был огражден заслугами своих родителей, остается открытым тому, перед чем мы все одинаково беззащитны... Олеся страдала из-за любви; Аля даже водила ее к одной бабке, которая гадала ей на бобах, а потом пошептала над конфеткой «Золотой ключик» и велела дать ее Олесиному избраннику, чтобы он съел конфетку, и тогда в его сердце разгорится любовь к Олесе. Увы, не этим ключиком открывалось то сердце. И тут дело было не в том, что избранник, как позже узнала Аля, был сыном А., того самого августейшего кремлевского А., который, правда, уже ушел по болезни на пенсию, но был, судя по замашкам сына, то и дело попадавшего во всякие автомобильные переделки, еще в силе; хотя и в этом, конечно, тоже, потому что, будь он, допустим, сыном какого-нибудь Б., он вел бы себя потише и не пленил Олесю своею отчаянностью. Между прочим, в каком-то смысле, в смысле популярности в народе, Ц. дал бы А. десять очков вперед, но в другом, в потаенном смысле, в узких, слишком узких, для того чтобы туда могла втиснуться Олеся, кругах Ц. не шел ни в какое сравнение с А. Олеся и ее избранник Филипп как будто принадлежали к одному кругу, но Олеся явно находилась на его задворках, тогда как Филипп в центре. Что касается Али, ее тут как бы и не было, ее не значилось в анналах, она подавала голос, когда к ней обращались, но сама в разговор не влезала. И никто здесь, кроме нее, Али, не стал бы с таким вниманием вникать в подробности Олесиного романа, никто с таким сочувствием и любовью, как Аля, которая готова была срезать с головы свои действительно чудные волосы и отдать их Олесе, которая имела прекрасную фигуру, но была несколько лысовата или слишком тонковолоса, как угодно, — одним словом, когда Олеся, на что-то возражая, нетерпеливо встряхивала головой, это производило жалкое впечатление.

Аля рвалась на этот день рождения, она купила Олесе подарок, на который никогда не раскошелилась бы для себя, чтобы иметь право войти в компанию на равных. Она выбирала себе наряд, как воин выбирает оружие перед битвой. Накануне она позвонила мне и торжественно передала мне приглашение Олеси, которая на почве нарастающей личной трагедии сделалась вполне демократичной.

Я не люблю их красивые, гладкие, точно волной обкатанные лица, их бронированные физиономии, их жалкий лепет и отроческую нецензурщину — кто они такие, чтобы материться: уркаганы на нарах? рабочие на стройках? грузчики в порту? Они потребляют мат, как все остальное: чешское пиво, музыку Баха, до которого они почему-то охотники, заутреню, лесную поляну, кинофестивали. Они охотятся на все лучшее, что дала цивилизация, на самое вкусное, что создает природа, на самое утонченное, что выражает искусство. Я не люблю их вечного восклицания: «О, какие люди пришли!» — тотальное остроумие, скрывающее их немощь. Их — не люблю. Я знаю, сейчас они милы и любезны, их голоса дружелюбно переливаются, как фамильные драгоценности, сейчас они щедро угощают тебя, но стоит посягнуть на святая святых, на их душевный покой, попробовать внедриться в их сплоченное семейство, как, слабые и славные, они сделаются сильными и злыми, сомкнут свои ряды, построятся «свиньей» — и не будет пощады дерзкому тебе...