Гиппопотам - Стивен Фрай

Я попрыгал немного на месте, кривясь от боли – ноготь на большом пальце, имеющий склонность к врастанию в плоть, с силой врезался в носок штиблета. Откупорив бутылку, я поднес ее к губам. Но когда аромат виски уже ударил мне в нос, я остановился.

Во всем этом происшествии присутствовало нечто немыслимо глупое и до смешного сентиментальное – но также и тревожащее чрезвычайно. Отпечатки ног, не ведущие никуда; человек, идущий по ним с бутылкой виски в руке; преследование, завершившееся столкновением с кадкой. Я, как ты знаешь, Джейн, к фантазиям не склонен. Всякого рода ниспосылаемые провидением символы ничего для меня не значат – только символы, изобретенные человеком, – и все же я был бы совсем уж тупой, изуверски рационалистической задницей, если бы не задумался над этой точно во сне привидевшейся последовательностью.

Я выругался и, не отпив ни капли, закупорил виски, потом высоко поднял руку и отпустил бутылку, и та с лязгом и звоном рухнула в кадку. Хотя бы на миг, решил я, позволю себе чуть-чуть суеверности. Не все же мертвую пить?

Снова переправившись через канаву, я заковылял к дому, раздраженно прихлопывая себя ладонями по бедрам. И с каждым шагом, отдалявшим меня от канавы, во мне разрасталось сознание моей вины. Кем же надо быть, чтобы выбросить полную бутылку десятилетнего виски? Может, беда не в том, что я выпил слишком много, а в том, что выпил мало; о том же, что я и спал всего ничего, не приходится и говорить, но самое главное – я так и не докончил вот это, первое из писем к тебе. Дальнейшее пьянство я решил отложить до дневного времени, сон тоже мог подождать. И все-таки вот в эту минуту, к которой я рассказал тебе – до крайности бессвязно – практически все, что стоило рассказать, я ощущаю себя усталым, как беспородная собака, и рука моя больше уже не способна выводить буквы, а потому отскребись, дорогуша, и дай мне покой.

Твой преданный крестный отец

Тед.

IV

Дэвид с подобием упрека смотрел в потолок. То самое, ужасное, случилось с ним снова. Сколько ни заставлял он себя опускаться мысленно в смрадную клоаку или подниматься к ослепительным шпилям, кровь все равно приливала в ноющие волокна, а щеки все равно горели от пульсирующего жара.

– Ложись! – задыхаясь, выпалил он. – Ложись, ложись, ложись.

Он знал, что с ним происходит. Отлично знал, что мошонка его переполнена и разбухла от семени, что все эти трубки и завитки напряжены и раздуты давлением того, что стремится выплеснуться наружу. Вот уже год, как он испытывал одно слякотное поражение за другим, пробуждаясь со знанием, что ночью плотину опять прорвало. Совладать со своим телом во сне он не мог, тут ему винить себя было не в чем, но он не вправе, не должен допустить, чтобы его сознательное «я» пало жертвой этого злобного, тыкливого, напористого уродства.

Обманутые летней зарей часы над конюшнями пробили четыре.

Дэвид встал. Он содрогнулся – постыдная голова чудовища неторопливо проехалась по ткани пижамных штанов, на подрагивающую секунду узкая щелка на этой головке, слепо тычущейся в ткань, приотворилась, и тут головка отыскала ширинку и все чудище, трепеща, выставилось вверх, раздвоенное, точно дурацкий знак победы.

– Остановись, остановись! – задыхался Дэвид. – Ох, ну пожалуйста… пожалуйста…

Но ничто не способно было остановить его – ни холодная вода, ни молитва, ни угрозы, ни обещания.

Стоя у кровати, Дэвид яростно стиснул гада, словно желая его придушить.

– Я… тебе… покажу!.. – прорычал он, в гневе дергая мерзавца вверх и вниз.

Сволочь. Оно опять победило. Нити семени вырвались из его кончика и с торжествующими шлепками оросили ковер.

Дэвид бросился на кровать, уязвленный, взбешенный, отчаявшийся. Он плакал в подушку и клялся, что такого никогда больше не будет.

Спустя недолгое время он почувствовал облегчение, снова встал и начал одеваться.

Он подгадал так, чтобы последние пять слов его молитвы совпали с пятью ударами башенных часов.

– Милостивый, кроткий, истинный, сильный и ЧИСТЫЙ! – выдохнул он.

Дэвид надеялся, что слово «сильный», которое он добавил к молитве, позволит ему избежать бедствий, подобных тому, что случилось около часа назад. Чистота требует силы. Откуда эта сила возьмется, сказать он не мог. Не из чистоты же, в самом-то деле? Это уж было бы тем, что отец называет «поправкой-22». Сила исходит изнутри.

Ладно, пора уходить. Здесь хорошо, но нельзя же допустить, чтобы…

Внезапно он замер в тревоге. Шаги! Дэвид ясно расслышал шаги. Кто-то, шаркая, приближался к нему. Вот кашель, потом звуки рвоты. Дядя Тед! Ни малейших сомнений, это дядя Тед. Куда он собрался в такую рань? Он же из тех, кто раньше десяти, самое малое, никогда не встает. Дэвид не шевелился, он только крепко зажмурился, хотя вокруг него и стояла непроглядная тьма. Дядя Тед снова закашлялся и побрел куда-то в сторону, направляясь, решил Дэвид, к зарослям лавров.

Потом дядя Тед опять возвратился, постоял прямо над ним, сопя, чертыхаясь и притоптывая ногой, так что земля летела Дэвиду в лицо. Дэвид не осмеливался стряхивать комочки грязи. Он просто лежал на теплой земле и ждал. Он вслушивался в звуки, издаваемые карабкавшимся куда-то дядей Тедом, в какой-то глухой перестук. Уж не пытается ли дядя Тед отыскать дорогу сюда? Дэвид затаил дыхание. Звуки прекратились. Наступило безмолвие. По щеке Дэвида ползла мокрица.

Внезапно послышался громкий лязг, следом рев и проклятия. Дядя Тед в парке! Господи, что он там делает?

– Ах ты, мудацкая, адская, богомерзкая сука, педрила обосранный… – услышал Дэвид. Потом какой-то хлопок. Хлопок походил на звук, издаваемый пробкой, когда ее вытягивают из бутылки.

«Может, я с ума схожу», – подумал Дэвид. Снова какой-то лязг, и снова шум возни. Дэвид опять затаил дыхание.

В конце концов дядя Тед, пыхтя и что-то досадливо бурча, утопал в сторону дома.

Минут через десять, аккуратно опустив за собой покрытую дерном дверцу, Дэвид из канавы вглядывался в дом, отыскивая в нем признаки жизни. Затем опустил взгляд и, увидев следы на лужайке, выбранил себя.

– Ну конечно! – прошептал он. – Роса! Мне следует быть осторожнее.

Глава четвертая

I

Онслоу-Террис, 12а, ЛОНДОН, ЮЗ 7

Вторник, 21 июля 1992

Дорогой дядя Тед!

Сегодня утром пришло Ваше письмо. Я перечитала его много раз. Во-первых, потому, что почерк у Вас очень неразборчивый и некоторые двусмысленные фразы ставили меня в тупик. Во-вторых, потому, что в письме немало такого, что озадачило меня по совершенно иным причинам. Что касается почерка, я, к примеру, долгое время гадала, что Вы имеете в виду, говоря об «омулевых пропилеях» Дэвида. Я знаю, Дэвид очень любит животных, и все-таки Ваше выражение представлялось мне до крайности странным, пока я не догадалась, что речь идет об «отроческих прелестях». В другом месте Вы называете себя представителем Валенсы, что также показалось мне несколько неожиданным. Теперь я думаю, что на самом деле Вы написали «Богемы». А уж наткнувшись на фразу «ведь я, если называть вещи своими именами, твой сменный шиньон», я и вовсе решила, что виски лишило Вас последнего разумения. Однако потом, приглядевшись к написанию Вами различных букв и свыкнувшись с Вашим почерком, я поняла, что это означает «твой платный шпион».

Что и приводит меня к самому главному. Тед, мне не хочется, чтобы Вы считали себя гадюкой, которую пригрели на своей груди Логаны, или какой-то подколодной змеей Суэффорда. В самом начале письма Вы упомянули о троянском коне – это тоже плохая аналлегория. Вы старинный друг Майкла и Энн Логан, приехавший к ним в гости. Вы – крестный отец одного из их сыновей. Что же такого странного в том, что Вы поживете у них немного? Конечно, это правда, что именно я попросила Вас поехать в Холл, правда и то, что я плачу Вам за передачу мне Ваших впечатлений, но я делаю это в полной уверенности, в полной уверенности, что стоит Вам пробыть там недолгое время, как Вы обнаружите: Ваши собственные инстинкты писателя и друга Логанов внушают Вам желание остаться с ними подольше. На самом-то деле я уверена, что Вас оттуда и палкой выгнать не удастся. У Вас столько же оснований относиться к себе как к платному шпиону, сколько у серьезного фотожурналиста – считать себя пронырливой ищейкой.

Вам может казаться, что, ввязавшись в эту историю, Вы просто потакаете капризу умирающей невротички, достаточно обезумевшей, чтобы щедро платить Вам. Возможно, так оно и есть. Вот уже месяц, как я перебираю в уме случившееся, спрашивая себя, не приснилось ли мне все это. Некоторое время назад я обратилась к священнику, и он сказал мне, что «умирающим людям часто являются видения». Я повидалась и с психиатром, и он сказал то же самое, хоть и другими словами: «Травмированный разум обманывает себя реалистичными образами, которые служат посредниками между желаемым и страшной реальностью. В смысле более широком общество проделывает то же самое с помощью кино – и телеиндустрии». Что-то в этом роде. И все-таки я знаю, что знаю то, что я знаю. Мне не хочется ставить Вас в неловкое положение, говоря, что мне теперь известно: Бог существует, Он совершенен и так же реален, как ручка, которую я сейчас держу в руке. Случалось ли Вам бывать в жарких странах, в каком-нибудь испепеляюще знойном месте и вдруг попасть там в прохладу собора либо храма? Или войти с лютого, обжигающего щеки мороза в согретую живым огнем комнату? Представьте себе это ощущение долгожданного уюта и удовольствия и возведите его в десятую степень, в двадцатую, в какую хотите, и Вы все равно даже не приблизитесь к чувству, которое охватывает человека в присутствии Бога.