В родном углу - Николай Лейкин

Докторъ Кладбищенскій спалъ недолго. Проснувшись и увидѣвъ, что Сухумовъ лежитъ съ открытыми глазами, онъ тотчасъ-же сѣлъ на кушетку и, расчесывая пальцами спутавшуюся во время сна свою большую бороду, спросилъ его:

— А что не отправиться-ли намъ сейчасъ попить чайку къ священнику? Я все хлопочу, чтобъ въ одиночествѣ-то вамъ не быть. Тамъ все-таки семья… люди… жизнь… У отца Рафаила домъ, какъ Ноевъ ковчегъ… Старикъ-тесть — священникъ, живущій на покоѣ, свои ребятишки, племянница-сирота, дьяконская дочка. Какъ вы думаете?

— Да пожалуй, — отвѣчалъ Сухумовъ, поднимаясь съ постели.

— Ну, то-то. Васъ все-таки семейный шумъ развлечетъ, отгонитъ ваши мысли отъ дѣдушекъ и прадѣдушекъ. А здѣсь, хоть и я у васъ, мы все-таки будемъ глазъ-на-глазъ. Да и при мнѣ вы все сворачиваете на предковъ, а вамъ надо все это выбросить изъ головы. Кстати и пройдемся по морозу.

— Вы говорите, что на улицѣ вьюга… Вонъ какъ завываетъ! Не велѣть-ли лучше заложить лошадь? Вѣдь до священника отъ насъ больше версты будетъ, — предложилъ Сухумовъ.

— Моціонъ, моціонъ нуженъ. Надо стараться вгонять себя въ потъ при моціонѣ. Ну, да велите закладывать.

Черезъ полчаса Сухумовъ и докторъ были у отца Рафаила Тиховздохова. Помня, что священникъ, придя къ нему съ визитомъ, принесъ ему въ гостинецъ горшечекъ меду, Сухумовъ захватилъ въ даръ для священника бутылку хорошей мадеры, привезенной имъ изъ Петербурга.

Домъ священника оказался совсѣмъ занесеннымъ снѣгомъ. Цѣлыми сугробами надуло его къ окнамъ, влетѣлъ онъ даже въ сѣни сквозь плохо припертыя двери и полоской лежалъ на полу и веревочномъ матѣ для обтиранія ногъ. Стеклянныя сѣни представляли изъ себя нѣчто въ родѣ кладовой. Стоялъ деревянный катокъ для бѣлья, около него помѣщались пустыя кадки, бочки. Съ потолка висѣли пучки мяты и другихъ лѣкарственныхъ травъ, а надъ каткомъ болтался свиной окорокъ на веревкѣ и висѣло нѣсколько мороженыхъ ощипанныхъ куръ. Пришлось входить во вторыя двери, обитыя клеенкой. Залаяла басомъ собака.

— Гусаръ! Гусаръ! Чего ты?.. Это свои… — успокаивалъ ее докторъ, входя въ прихожую, освѣщенную маленькой жестяной лампочкой.

Выглянула въ прихожую миловидная, полненькая блондинка — дѣвушка лѣтъ двадцати въ розовомъ платьѣ и остановилась съ недоумѣніи.

— Я, я это, красавица… я, докторъ… да и съ другимъ гостемъ, — сказалъ докторъ. — Отецъ Рафаилъ дома? Не на требѣ?

— Дома… Пожалуйте… Здравствуйте, Нектарій Романычъ.

Она бросилась снимать съ доктора и Сухумова верхнее платье.

— Сами, сами раздѣнемся… — высвободился изъ ея рукъ докторъ и прибавилъ:- Доложите только отцу Рафаилу, что помѣщикъ Сухумовъ съ докторомъ пріѣхалъ.

Дѣвушка взяла за ошейникъ все еще лаявшаго пса и повела его съ собой, скрывшись съ нимъ изъ прихожей.

— Это кто такая? — поинтересовался Сухумовъ. — Прислуга или членъ семьи?

— Продуктъ деревни, которую вы не жалуете. Племянница отца Рафаила, сирота, — отвѣчалъ докторъ. — Правда, что интересная дѣвушка?

Сухумовъ промолчалъ.

Когда они вошли въ гостиную, племянница отца Рафаила зажигала лампу, стоявшую на столѣ передъ диваномъ, а затѣмъ покрыла ее краснымъ бумажнымъ абажуромъ. Изъ сосѣдней комнаты съ полуоткрытыми дверьми слышался голосъ отца Рафаила, громкимъ шопотомъ говорившій:

— Ребятишки! гдѣ мои сапоги? Принесите мои сапоги!

XXI

Священникъ, застигнутый врасплохъ, ни за что не хотѣлъ выйти къ гостямъ одѣтымъ по домашнему, переодѣлся въ другой подрясникъ, надѣлъ рясу и вышелъ въ гостиную даже съ наперснымъ крестомъ.

— Простите, что заставилъ себя ждать дорогихъ гостей, — заговорилъ онъ, сладко улыбаясь и пожимая руку Сухумову и доктору. — Нужно было преобразиться. Откровенно говоря, передъ ужиномъ мы ужъ всегда всей семьей по домашнему… Все долой… и налегкѣ… Да къ тому-же у меня и мозоли… Очень радъ, очень радъ, что вы пожаловать изволили, Леонидъ Платонычъ… За особенное удовольствіе себѣ сочту, — еще разъ поклонился онъ Сухумову.

— Привезъ къ вамъ Леонида Платоныча въ многолюдіе. Очень ужъ онъ страдаетъ отъ одиночества, — сказалъ докторъ. — Отъ одиночества и тишины… И это наводитъ его на мрачныя мысли.

— Да, у насъ шумно. Такъ иногда шумно, что хотъ вонъ изъ дома бѣги, — отвѣчалъ священникъ. — Ребятишки… Нашли гдѣ-то краснаго сандалу и вымазали нашего бѣлаго кота въ розовый цвѣтъ. Сѣлъ тутъ какъ-то передъ обѣдомъ проповѣдь писать — никакой возможности… шумъ, гамъ, крики… Передрались и ревѣть начали… Ужъ ночью, когда улеглись всѣ, написалъ. Три ночи писалъ. Да и тесть у меня старикъ хуже малаго ребенка. Этому по ночамъ сна нѣтъ. Стонетъ. охаетъ, кашляетъ, а то и плачетъ.

— Боленъ онъ? — спросилъ священника Оухумовъ.

— Нѣтъ, просто такъ, отъ старости. Очень ужъ древенъ. Ну, что-жъ, чѣмъ васъ угощать прикажете? Чай-то ужъ это само собой… съ медкомъ, съ вареньемъ… А вы не хотите-ли съ нами потрапезовать запросто? Мы еще не ужинали. У насъ сегодня пирогъ съ капустой… Уха изъ окуней. У насъ теперь Филипповки. Ѣдимъ постное.

— Что-же, мы не прочь. Мы къ вамъ вечерокъ провести пріѣхали, — сказалъ докторъ.

Сухумовъ только поклонился въ знакъ согласія.

Священникъ продолжалъ:

— Извините только за обстановку… Нѣтъ у насъ этого, какъ въ господскихъ домахъ… А запросто… Ужъ не обезсудьте. Докторъ знаетъ… Онъ у насъ свой человѣкъ… А я вотъ къ Леониду Платонычу обращаюсь…

— Что вы, батюшка… Мнѣ даже совѣстно, что вы съ такими извиненіями… — пробормоталъ Сухумовъ.

— Нѣтъ, я къ тому, что вѣдь вы привыкли на просторѣ, а у насъ тѣснота. Домъ маленькій, да и не для меня одного, а и для дьякона, который здѣсь на причетниковскомъ окладѣ… Вотъ все тутъ… У насъ нѣтъ даже столовой комнаты отдѣльной, а отгорожена она альковомъ отъ нашей спальни… Есть у меня кабинетикъ въ одно окно, но такая каморка, что двухъ кроватей и поставить нельзя. Тѣсно живемъ, очень тѣсно… Полъ-комнаты, кромѣ того, тесть отнимаетъ. Дѣтская у насъ разгорожена. Въ одной половинѣ дѣти съ племянницей спятъ, въ другой — тесть за перегородкой. Племянницу еще сироту, помимо тестя старика, содержу… А всего четыре комнаты да кухня… Ну, въ кухнѣ-то ужъ, кромѣ работницы, никого… А всего восемь ртовъ… Восемь ртовъ накормить надо.

Священникъ тяжело вздохнулъ и умолкъ. Всѣ сидѣли на креслахъ около переддиваннаго стола съ лампой и курили. Докторъ поднялся и сказалъ:

— Пойду и посмотрю вашихъ ребятишекъ. Ну, что опухшія железы у старшаго? Поддались растиранію? Всосалась опухоль?

— Да ничего ужъ нѣтъ теперь… Почти все прошло… Но младшій, Никита, объѣлся вчера моченой брусникой… забрался въ чуланъ и вволю… такъ мы его ужъ своими средствами… Ромашкой поили…

— Все-таки надо посмотрѣть, благо ужъ я у васъ… заушница заразительна. Нѣтъ-ли чего и у младшихъ… Не начинается-ли… А вы, батюшка, тѣмъ временемъ открывайте столъ, да давайте карты, Мы къ вамъ въ картишки сыграть пріѣхали… Это для развлеченія нашего больного помѣщика. Вы, Леонидъ Платонычъ, въ преферансъ играете? — спросилъ докторъ Сухумова.

— Игралъ когда-то. Но зачѣмъ? Если только для меня, то не надо. Посидимъ такъ… Посидимъ и поболтаемъ. Зачѣмъ непремѣнно карты! — отвѣчалъ Сухумовъ.

— Надо, надо. За картами про болѣзнь въ голову не лѣзетъ. Карты для больного человѣка и изобрѣтены были… Для французскаго короля Карла Девятаго…

— Да… Но вѣдь Карлъ Девятый былъ сумасшедшій, — замѣтилъ Сухумовъ.

— Вѣрно. Но сначала онъ былъ просто больной… Ставьте, ставьте столъ, отецъ Рафаилъ.

Докторъ удалился. Священникъ поставилъ на середину гостиной карточный столъ, раскрылъ его, досталъ карты, поставилъ подсвѣчники со свѣчами и говорилъ:

— Помимо своей семьи, двухъ содержу: тестя и дѣвушку племянницу. Про племянницу я не говорю, она дѣвушка работящая, женское духовное училище окончила, и мнѣ въ семьѣ даже подмога… Она и съ ребятишками, она и по хозяйству… ни отъ чего не отказывается… Пошить, повязать… Прямо, можно сказать, рукодѣльница… Но тесть — бремя… Больной да къ тому-же и сварливый старикъ… Ахъ, какой сварливый! Ну, а нести эту тяготу я обязанъ. Принялъ отъ него приходъ.

Священникъ опять тяжело вздохнулъ.

Вышла матушка-попадья — полная небольшого роста женщина, съ очень рѣдкими волосами, сильно расплывшаяся, съ широкимъ добродушнымъ лицомъ, въ сѣрой шерстяной блузѣ и въ платкѣ, съ свѣтлосинимъ бантомъ на груди.

— А вотъ и спутница моей жизни, мать командирша, Настасья Сергѣвна, супруга моя… — шутливо отрекомендовалъ ее Сухумову отецъ Рафаилъ.

Она протянула Сухумову руку я, улыбаясь, заговорила:

— Ужь извините, что позамѣшкалась… Все по хозяйству… Надо и то, надо и это… А семья большая… Прислуга у насъ есть, но пренеумѣлая да и лѣнивая… И все приходится самой… Сейчасъ сама пирогъ въ печку сажала… Отецъ Рафаилъ у меня человѣкъ избалованный и чуть пирогъ жесткій — сейчасъ браниться начинаетъ. Да что-жъ вы стоите? Прошу покорно садиться… предлагала она Сухумову и сама сѣла въ кресло.