Эта любовь - Ян Андреа

Любите ли вы меня, скажите мне это, это я спрашиваю вас теперь.

Все слова уже давно использованы. Кажется, что говорить уже невозможно. Тем более писать. Едва ли. Да, все это так, я прекращаю писать. Но над тишиной, вокруг тишины, между тишиной и тишиной тем не менее — слова. Я пишу вам несколько слов, пишу письмо, я продолжаю писать его вам, я не могу ничего с собой сделать, вы знаете. Уже несколько месяцев я могу писать вам. Я счастлив от этого, да, это похоже на счастье.

8 марта 1999 года я заказал для вас мессу в церкви Сен-Жермен-де-Пре. Я так захотел. Для себя. И я могу вернуться в это пустое пространство церкви, в которой вы были в последний раз три года назад. Закрытый гроб из светлого дерева.

В нескольких шагах от меня ваше лицо, к которому я боюсь прикоснуться. Вы ничего не можете с этим поделать. Это не может причинить боли, ни вам, ни кому-то другому, ни даже Богу — единственному, кто знает, зачем все это нужно.

Я не делаю того, что мне нравится, не делаю того, что должен, как мне кажется, сделать, не надо так думать, я поступаю соответственно необходимости, которой я сам никогда точно не знаю. Иначе я не приходил бы в сад, не приносил цветов, не заказывал службу, не писал бы писем — ничего не было бы, даже тишины, — только вы и я перед Богом. У нас должно все получиться. Не смейтесь, не говорите, что я берусь за свое, не надо повторять, что я клоун, я знаю это точно так же, как вы. И тем не менее.

Что? Кем бы вы были? Вы скажете это в конце.

Нет. Я не могу вам сказать этого. Я сама точно не знаю этого. Я не уверена.

Мы вместе смотрим на мир, на людей, спрашивая: что делать? Что со всем этим делать, со всеми этими людьми? Мы живем на этой земле вместе с ними, что мы такое? Нам иногда сложно. Иногда мы плачем, иногда мы на грани того, чтобы все бросить, со всем порвать, и с собой, и с вами, и с жизнью. Ничего невозможно понять, все становится для нас непроницаемым. А потом нет, все начинается заново, ничто не прекращается. Я пишу вам. Иногда это получается, иногда во все это веришь, как ребенок. Стоит только взглянуть на кого-то, и веришь, что этот человек вечен. И я смотрю на вас. Я вижу очень ясно ваш взгляд, я читаю книги, книги одного и того же автора.

А вы, что делаете вы? Вы делаете то же, что и я. Вы делаете то же, что делали всегда: вы смотрите на меня. Вы смотрите на мир. Вы занимаетесь только этим. Это очень тяжелое занятие, оно отнимает у вас огромное количество времени, оно вас опустошает, убивает вас. Так не могло продолжаться всегда. Нужно было, чтобы это когда-нибудь прекратилось. И это прекратилось 3 марта 1996 года. В воскресенье.

Я здесь.

Где?

Здесь. И там. Это невозможно.

Нет же, я это знаю. Я не умею как следует сказать вам об этом. Поэтому я пишу вам. Видите?

Да, я вижу. Мы едем в черном автомобиле по дорогам Ивелина, слушая одинокую виолончель Баха, вы узнаете, это та самая музыка, которая звучала, когда по этим же дорогам, как мы сейчас, ехал голубой грузовик. В грузовике едут водитель и женщина, и водитель ничего не понимает из того, что она говорит. Она говорит: мир не должен ждать, когда он исчезнет. Она смеется.

Как любим мы эту музыку, этот грузовик, водитель которого не знает, зачем и куда он едет. Никто не знает, куда он едет. И эта женщина, банальность ее бегства, бегства королевы, вырвавшейся из заключения, мы любим их по-настоящему.

Да, мы их любим.

И Эрнесто, этого ребенка под летним дождем, он бродит где-то совсем недалеко отсюда, бродит во всех книгах, везде. Читает по памяти Екклесиаст своим brothers and sisters.

Он мог бы быть братом Балтазара.

Да. Эрнесто — брат Балтазара. Brother. Они не знают друг друга, им это не нужно, они разлучены, но в этой разлуке они — вместе. Ребенок с серыми глазами тоже вместе с ними. Вместе с вами. Я вижу: вот идут они, идут все дальше, они не смотрят друг на друга, они похожи до такой степени, что им это не нужно, — та же невинность, та же снизошедшая на них благодать, они идут все дальше, ничего не ища, просто так, иногда кто-то узнает их, иногда кто-то их видит, иногда кто-то смотрит на них. И тогда они сбиваются со своего шага, не зная, как отвечать на эти взгляды. Они боятся своей невинности, боятся причинить зло или боль, они боятся всего. Они хотели бы быть как все остальные, они не хотели бы разлучаться друг с другом. Жить за пределами мира. Они хранят этот мир. Они вместе с нами. Ради нас.

Да, я слышу, что вы говорите. Я вижу: мы в комнате, вы диктуете «Летний дождь». Полный заголовок вначале был «Грозовое небо, летний дождь». Из двух равноправных частей. А потом мы говорим, что это слишком длинно, вы решаете убрать первую часть названия. Полностью эта фраза есть в книге.

Вы провели девять месяцев в больнице Лаэннека. Девять месяцев сна, день и ночь с аппаратом искусственного дыхания, без него вы не можете дышать. Я прихожу каждый день и каждый день вижу вас без сознания, только этот аппарат. Конец осени 1988 года. Скоро наступит следующий год, а вы все еще здесь, без движения, немая, подключенная к машине, которая заставляет вас дышать. А потом из-за какого-то вируса или инфекции, не знаю от чего, вам становится хуже, артериальное давление понижается, температура падает, вам надевают чепец, укрывают вас одеялом, все очень волнуются, я думаю, что это конец, больше уже почти ничего нельзя сделать. Посмотрим. Можно только ждать. Никто ничего не знает. И потом мы решаем, что нужно дождаться вашего пробуждения. Вам перестают давать снотворное.

Вы открываете глаза.

Вы видите меня.

Вы не удивляетесь. Вы возвращаетесь к жизни, вы живы, и вы говорите: будем заниматься Эрнесто. Как только мы выйдем отсюда, я допишу этот текст.

Нужно ждать еще очень долго, прежде чем вернуться на улицу Сен-Бенуа. Лето 1989 года. Вы в первый раз за последние девять месяцев выходите из больницы. Мы садимся в машину, у вас в руках бутыль с кислородом, он вам еще нужен. Вы говорите: поедем в Лес, подышим немного свежим воздухом. Мы едем. Вокруг все зеленое. Вы смотрите в окно. И плачете. Вы говорите: я забыла об этом, о деревьях, о зелени, как такое возможно забыть, как можно жить без этого чуда, невозможно больше не видеть всего этого, деревьев, леса.

Вы плачете.

Я очень медленно еду по аллеям, слежу за тем, как вы смотрите в окно, я не мешаю вам смотреть и плакать от вида такой красоты.

Вы говорите: мир невероятен.

Мы едем по Лесу.

Вы не хотите возвращаться. Я говорю, что уже пора, ужин подадут очень рано. Вы отвечаете: они могут подождать, то, что они готовят, просто отвратительно, держите, мы поедем в «Ладюре» и купим сэндвичей. У них лучшие сэндвичи в мире, я ходила туда еще студенткой, когда у меня были деньги. Сэндвичи с гусиной печенью, это же замечательно. Поехали туда, в больницу можем и опоздать, это не имеет никакого значения.

Мы приезжаем на улицу Рояль. Я покупаю несколько сэндвичей и миндальные пирожные с шоколадом.

Потом мы возвращаемся в больницу, на передвижном столике стоят два подноса с тарелками, накрытыми колпаками из нержавейки. Вы приподнимаете их, смотрите и говорите: это невозможно. Вы звоните медсестре: это совершенно невозможно есть. Ни в коем случае. У нас есть наши сэндвичи. Все убирают. Мы едим. Вы говорите: нет ничего лучше, чем эти сэндвичи и миндальные пирожные, даже не верится.

Конец июня, жарко, на площади Тяньань-мэнь была бойня, вы плачете, смотря по телевизору на убитых молодых китайцев. Мы возвращаемся на улицу Сен-Бенуа. Там лежат килограммы писем. Вы сидите за своим столом, вскрываете все письма подряд. Вы звоните Полю Очаковскому-Лоренсу и говорите, что текст будет готов уже очень скоро, да, я чувствую себя хорошо, все отлично. Я наконец-то смогу писать, попытаюсь закончить историю об Эрнесто. И, может быть, сниму фильм. Мне бы очень хотелось это сделать.

Вы пишете, испытывая счастье, легкость, вы улыбаетесь. Вы невредимы. Появляются нужные слова, я печатаю, и мы много смеемся вместе с brothers и sisters, вместе с Эрнесто. Он всегда один, он читает Екклесиаст и не знает, что ему делать, чтобы спасти семью из Витри-сюр-Сен, в нем столько любви, что ему сделать, все бросить, может быть, уйти, убить себя — нет, любить их, свою мать, отца, братьев и сестер, и сожженную книгу, и огромное дерево. Он одинок, до такой степени, что хочется плакать.

Мы едем в Витри посмотреть на это дерево.

Целый месяц каждый день мы ездим в Витри. Мы смотрим на дерево. Едем на берег Сены. Вы выходите из машины: эта река, она не может надоесть, все реки мира, проходящие вдоль всей земли.

Вы облокотились о край парапета.

Вы ничего не говорите. Вы смотрите перед собой.

Эта река. И дальше, там, над ней.

Мы возвращаемся на улицу Сен-Бенуа. Текст продвигается. Вы будете снимать фильм, он называется «Дети», и несколько месяцев спустя выходит книга в издательстве «POL». Она называется «Летний дождь». Начало 1990 года.