Переписка 1815-1825 - Александр Пушкин

Сей час возвратился из Кишенева и нахожу письма, посылки и Бахчисарай. Не знаю, как тебя благодарить; Разговор прелесть, как мысли, так и блистательный образ их выражения. Суждения неоспоримы. Слог твой чудесно шагнул вперед. Недавно прочел я и жизнь Дмитриева; всё, что в ней рассуждение — прекрасно. Но эта статья tour de force et affaire de parti.[146] Читая твои критические сочинения и письма, я и сам собрался с мыслями и думаю на днях написать кое-что о нашей бедной словесности, о влиянии Ломоносова, Карамзина, Дмитриева и Жуковского. Авось и тисну; тогда du choc des opinions jaillira de l'argent.[147] Знаешь ли что? твой Разговор более писан для Европы, чем для Руси. Ты прав [148] в отношении романтической поэзии. Но старая [--] классическая, на которую ты нападаешь, полно существует ли у нас? это еще вопрос. — Повторяю тебе перед эвангелием и святым причастием — что Дмитриев, не смотря на всё старое свое влияние, не имеет, не должен иметь более весу, чем Херасков или дядя В.[асилий] Львович. Разве он один представляет в себе классическую нашу словесность, как Мордвинов заключает в себе одном всю русскую опозицию? и чем он классик? где его трагедии, поэмы дидактические или эпические? разве классик в посланиях к Севериной да в эпиграммах, переведенных из Гишара? — Мнения Вест.[ника] Евр.[опы] не можно почитать за мнения, на Благ.[онамеренного] сердиться невозможно. Где же враги романтической поэзии? где столпы классические? Обо всем этом поговорим на досуге. Теперь поговорим о деле, т. е. о деньгах. Слёнин предлагает мне за Онегина, сколько я хочу. Какова Русь, да она в самом деле в Европе — а я думал, что это ошибка географов. Дело стало за цензурой, а я не шучу, потому что дело идет о будущей судьбе моей, о независимости — мне необходимой. Чтоб напечатать Онегина, я в состоянии — т. е. или рыбку съесть, или на [-] сесть. Дамы принимают эту пословицу в обратном смысле. Как бы то ни было, готов хоть в петл ю. Кюхельбекеру, Матюшкину, Верстовскому усердный мой поклон, буду немедленно им отвечать. Брата я пожурил за рукописную известность Бахчисарая. Каков Булгарин и вся братья. Это не соловьи-разбойники, а грачи-разбойники. Прости, душа — да пришли мне денег.

А. П.

Ты не понял меня, когда я говорил тебе об оказии — почтмейстер мне в долг верит, да мне не верится. [149]

82. П. А. Вяземскому. Апрель — первая половина мая (?) 1824 г. Одесса. (Отрывок)

читая Шекспира и Библию, святый дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гёте и Шекспира. — Ты хочешь знать, что я делаю — пишу пестрые строфы романтической поэмы — и беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил. Он исписал листов 1000, чтобы доказать, qu'il ne peut exister d'être intelligent Créateur et régulateur [150], мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но к несчастию более всего правдоподобная.

83. А. И. Казначееву. 22 мая 1824 г. Одесса. (Вторая черновая редакция)

П.[очтенный] А.[лександр] И.[ванович] Будучи совершенно чужд ходу деловых бумаг, не знаю в праве ли отозваться на предписание е.[го] с.[иятельства]. Как бы то ни было, надеюсь на вашу снисходительность и приемлю смелость объясниться откровенно на счет моего положения.

7 лет я службою не занимался, не написал ни одной бумаги, не был в сношении ни с одним начальником. Эти 7 лет, как вам известно, вовсе для меня потеряны. Жалобы с моей стороны были бы не у места. Я сам заградил себе путь и выбрал другую цель. Ради бога не думайте, чтоб я смотрел на стихотворство с детским тщеславием рифмача или как на отдохновение чувствительного человека: оно просто мое ремесло, отрасль честной промышленности, доставляющая мне пропитание и домашнюю независимость. Думаю, что граф Воронцов не захочет лишить меня ни того, ни другого.

Мне скажут, что я, получая 700 рублей, обязан служить. Вы знаете, что только в Москве или П.[етер]Б.[урге] можно вести книжный торг, ибо только там находятся журналисты, цензоры и книгопродавцы; я поминутно должен отказываться от самых выгодных предложений единственно по той причине, что нахожусь за 2000 в. от столиц. Правительству угодно вознаграждать некоторым образом мои утраты, я принимаю эти 700 рублей не так, как жалование чиновника, но как па к ссылочного невольника. Я готов от них отказаться, если не могу быть властен в моем времени и занятиях. Вхожу в эти подробности, потому что дорожу мнением гр.[афа] Воронцова, также как и вашим, как и мнением всякого честн.[ого] человека.

Повторяю здесь то, что уже известно графу М.[ихаилу] С.[еменовичу]: если бы я хотел служить, то никогда бы не выбрал себе другого начальника, кроме его сиятельства; но, чувствуя свою совершенную неспособность, я уже отказался от всех выгод службы и от всякой надежды на дальнейшие успехи в оной.

Знаю, что довольно этого письма, чтоб меня, как говорится, уничтожить. Если гр.[аф] прикажет подать в отставку, я готов; но чувствую, что, переменив мою зависимость, я много потеряю, а ничего выиграть не надеюсь.

Еще одно слово: Вы может быть не знаете, что у меня аневризм. Вот уж 8 лет, как я ношу с собою смерть. Могу представить свидетельство которого угодно доктора. Ужели не льзя оставить меня в покое на остаток жизни, которая верно не продлится.

Свидетельствую вам глуб.[окое] почт.[ение] и серд.[ечную] пред.[анность].

84. П. А. Вяземский — Пушкину. Конец мая (?) 1824 г. Москва. (Секретное)

Сделай милость, будь осторожен на язык и на перо. Не играй своим будущим. Теперешняя ссылка твоя лучше всякого места. Что тебе в Петербурге? Дай мне отделаться от дел своих, но не так, чтобы можно было всё бросить на несколько лет и ехать в чужие краи, я охотно поселился бы у вас. Верные люди сказывали мне, что уже на Одессу смотрят, как на champ d'asyle [151], а в этом поле верно никакая ягодка более тебя не обращает внимания. В случае какой-нибудь непогоды Воронцов не отстоит тебя и не защитит, если правда, что в он подозреваем в подозрительности. Да к тому же, признаюсь, откровенно: я не твердо уповаю на рыцарство Воронцова. Он человек приятный, благонамеренный, но не пойдет донкишотствовать против власти ни за лице, ни за мнение, какие бы они ни были, если власть поставит его в необходимость объявить себя за них или за нее. Ты довольно сыграл пажеских шуток с правительством; довольно подразнил его, и полно! А вся наша опозиция ничем иным ознаменоваться не может, que par des espiègleries [152]. Нам не дается мужествовать против него; мы [должны] можем только ребячиться. А всегда ребячиться надоест.

85. В. А. Жуковский — Пушкину. 1 июня 1824 г. Петербург.

Ты уверяешь меня. Сверчок моего сердца, что ты ко мне писал, писал и писал — но я не получал, не получал и не получал твоих писем. Итак бог судья тому, кто наслаждался ими. На последнее и единственное твое письмо буду отвечать двумя словами, ибо тремя некогда. Имя Сафианос прекрасное и для меня столь же священное, как и для Греции. Но не знаю, удастся ли мне почтить его так, как я бы желал. Поговорю с теми, кто это дело знает и кто что-нибудь по этому делу может. Естьли не получишь никакого от меня отзыва — то знай, что не удалось. Естьли же удастся, то лень исчезнет, и напишу подробно. Обнимаю тебя за твоего Демона. К чорту чорта! Вот пока твой девиз. Ты создан попасть в боги — вперед. Крылья у души есть! вышины она не побоится, там настоящий ее элемент! дай свободу этим крыльям, и небо твое. Вот моя вера. Когда подумаю, какое можешь состряпать для себя будущее, то сердце разогреется надеждою за тебя. Прости, чортик, будь ангелом. Завтра же твой ангел. Твои звали меня к себе, но я быть у них не могу: пошлю только им полномочие выпить за меня заздравный кубок и за меня провозгласить: Быть сверчку орлом и долететь ему до солнца.

Жуковский. 1 июня.

86. А. И. Казначееву. Начало (после 2) июня 1824 г. Одесса. (Черновое)

Je suis bien fâché que mon congé vous ait fait tant de peine, et l'affliction que vous m'en témoignez me touche sincèrement. Quant à la crainte que vous avez relativement aux suites que ce congé peut avoir, je ne la crois pas fondée. Que regretterais-je — est-ce ma carrière manquée? C'est une idée à laquelle j'ai eu le temps de me résigner. — Sont-ce mes appointe[ments]? — Puisque mes occupations littéraires [peuvent me procurer] plus [d'argent] il est tout naturel [de leurs sacrifier des occupations de mon service etc.] Vous me parlez de protection [et d']amitié. Deux choses incompatibles; je ne puis ni ne veux prétendre à l'amitié du Cte Wor[onzof], encore moins à sa protection: rien que je sache ne dégrade plus que le patronage, et j'estime trop cet homme pour vouloir m'abaisser devant lui. Là-dessus j'ai des préjugés démocratiques qui valent [153] bien les préj[ugés] de l'org[ueil] de l'Aristocratie.

Je suis fatigué de dépendre de la digestion bonne ou mauvaise de tel et tel chef, je suis ennuyé d'être traité dans ma patrie avec moins d'égard que le premier galopin anglais qui vient y promener parmi nous sa platitude et son baragouin.

Je n'aspire qu'à l'indépendance — pardonnez-moi le mot en faveur de la chose — à force de courage et [de] persévérance je finirai par en jouir. J'ai déjà vaincu ma répugnance d'écrire et de vendre mes vers pour vivre — le plus grand pas est fait. Si je n'écris encore que sous l'influence capricieuse de l'inspiration, les vers une fois écrits je ne les regarde plus que comme une marchandise à tant la pièce. — Je ne conçois pas la consternation de mes amis (je ne sais pas trop ce que c'est que mes amis).