Если красть, то миллион - Елена Арсеньева

– Надо терпеть, – с ноткой злорадства посоветовала Олеся Петровна. – Ничем не могу помочь. Ключа-то у меня нет, Алла Ивановна.

– Как нет? – Голос Аллы Ивановны то переходил на истерический визг, то падал до шепота. – Вам же… Евгений Петрович вам же… всегда оставлял же…

– Всегда оставлял, а теперь не оставил. – В голосе соседки зазвенела обида. – Главное, я ему говорю: «Женечка, вот у меня больное сердце и повышенное давление, я когда вы уезжаете, я с Анри гуляю утром и вечером. Но сейчас такая инфляция, лекарства вздорожали… Боюсь, загнусь на какой-то прогулке!» А он мне: «Да вы давным-давно загнулись бы, если бы не гуляли с моим псом. Моцион продлевает жизнь! Не хотите долго жить – не надо!» И уехал, а ключ оставил этой своей… Соньке Аверьяновой. И вот вам результат. Анри колотится под дверью, а где же Сонька?

Рыжий и Серый разом оглянулись на дверь комнаты, где валялось безжизненное тело с резиновым шнуром на шее.

– Я здесь, – послышался вдруг чуть запыхавшийся голос. – Кто меня тут всуе поминает? Всем здрасьте.

– Сонечка! – взвизгнула Алла Ивановна. – Наконец-то! Умоляю вас!.. Я больше не могу!

– Анри, к ноге! – послышалась команда. – Да к моей ноге, придурок!

Вслед за этим послышался дробный перестук каблуков по ступенькам и хлопок двери этажом выше, из чего следовал вывод: Алла Ивановна наконец эвакуировала свою натуральную кожу вместе с остатками искусственной.

Но и Рыжего, и Серого судьба "эксклюзива из «Ле Монти» интересовала мало. Они как по команде двинулись из коридора в комнату, стараясь ступать как можно тише.

Девушка в красном платье по-прежнему лежала на полу, заведя глаза и не дыша.

– Е-ка-лэ-мэ-нэ!.. – задумчиво прошелестел Серый. – Если Сонька там, на лестнице, кого же мы придавили, а? Ты ничего не мог перепутать, придурок?

– Да ты что?! – громким, возмущенным шепотом отозвался Рыжий. – Я эту блядешку с пятого класса знаю!

Серый погрозил ему кулаком: тише, мол! – и снова вышел в коридор, высоко поднимая ноги, словно шел по болоту.

Следом прокрался Рыжий.

– Анри, ты что тут делаешь? – весело спросил на площадке голос той, чье тело они только что видели возле кровати, и Рыжий нервно дернул рукой, впервые в жизни ощутив желание перекреститься. – Ты почему на лестнице, а не дома?

– Это вам лучше знать, Сонечка, – ехидно отозвалась Олеся Петровна. – Это ведь вам Евгений Петрович оставил ключи от своей квартиры!

– Ну и отдал, ну и что? – грубо отозвался Сонин голос. – Надоело ему, что вы там в каждую дырку лезете, вот и отдал мне.

– Я… ax?! – послышался возмущенный вопль, и оглушительный хлопок двери возвестил, что оскорбленная Олеся Петровна ретировалась.

– Будешь так дверью бабахать, в следующий раз дом тебе на голову рухнет, никаких террористов не понадобится! – сердито крикнула ей вслед Соня и совсем другим тоном обратилась к Анри:

– Дружище, что ж ты тут делаешь? А где Лида?

Неподвижная, судорожно вывернутая нога. Красный подол. Краешек черного шнура.

– Е-пэ-рэ-сэ-тэ! – выдохнул Серый. – Лида… Она ж говорила: «Я не Соня, а Лида!»

– Близняшка?! – недоверчиво пробормотал Рыжий. – Да брось ты! Не было у Соньки никакой сестры, я ж ее с пятого класса…

И едва успел увернуться – напарник целил кулаком ему в голову.

– Заткнись! – прошипел Серый, трясясь от ненависти. – Потом побазлаем, кто с кем в школе учился! Драпать отсюда надо, понял? Ноги делать!

– Но как? – простонал Рыжий. – На окнах решетки! Давай лучше отсидимся, может, Сонька уйдет?

– Ну, раз Лиды нет, придется нам ее подождать, правда, Анри? – послышался в этот миг Сонин голос. – Садись вот сюда, со мной рядышком… Нет, погоди, я под себя сумку подложу, а то холодно..

Рыжий шатнулся к стене, потому что ноги вдруг сделались как макаронины.

– А вдруг она тут до упора будет сидеть? – выдохнул он. – Или, чего доброго, милицию вызовет, чтоб дверь ломали? Увидит, что сестра не идет, перепугается – и…

– Я ж говорю – драть надо! Доставай свою пукалку.

Рыжий дрожащей рукой выдернул из кармана пластмассовый пистолет.

– Как настоящий, – мрачно усмехнулся Серый. – Чуть только выскочим – ткни Соньке в рожу. А я в пса из баллончика пшикну.

– Главное, не промахнись и в кого другого не пшикни, – посоветовал Рыжий. – В меня, например. Да и вообще – там еще осталось что-нибудь, в баллоне-то?

– Вот заодно и выясним, – хладнокровно ответил Серый. – В нашем деле главное – моральный перевес. Как выскочим – сразу летом, летом вниз по лестнице! Понял? Нет, погоди.

Он вернулся в комнату. Послышался треск, и Серый опять вышел в прихожую, держа в руках два лоскута.

– Вот, от покрывала отодрал. – Он протянул один лоскут приятелю. – Морду завяжи, чтоб Сонька тебя не узнала. Шляпу надень и волосы спрячь.

Он сорвал с полки над вешалкой совершенно ковбойский стетсон и какую-то кепку. После мгновенного раздумья нахлобучил кепку на себя, а стетсон отдал подельнику. Рыжая голова утонула в шляпе до самых бровей, и Серый удовлетворенно кивнул. Еще минута ушла на то, чтобы тщательно завязать снизу лица.

Потом Серый на цыпочках приблизился к двери и принялся осторожно поворачивать рукоять замка.

Решить, конечно, это одно, а вот сделать… Богдановы лихорадочно собирали справки, обзванивали детские дома. И сразу – обухом по голове: на усыновление огромные очереди, ждать придется самое малое пять лет.

Аня чуть в обморок не упала с телефонной трубкой в руках. Пять лет!

Сейчас ей 27, а тогда будет 32. И ведь это – «самое малое»… Как выдержать?

Как дождаться? Как взять себя в руки? А у Димы – хватит ли выдержки и сил? Не плюнет ли он за эти годы на ожидание и не сбежит ли от ревнивой истерички, какой в одночасье стала веселая, милая Анечка?

И пожаловаться на жизнь совершенно некому. Разве можно так вот взять – и признаться в собственной несостоятельности тем самым подружкам, которые всегда завидовали их с Димой неземной любви? Аня за последнее время нарочно отдалилась от всех, чтобы не видели ее исплаканных глаз, поблекшего лица, а на работе вечно отвиралась нездоровьем и держалась до того отчужденно, что с ней уже не решались лишний раз заговаривать.

И вот однажды она нос к носу столкнулась со своей бывшей сокурсницей. В одной группе учились когда-то, но не дружили, а так – приятельствовали. Аня даже с некоторым трудом вспомнила имя молодой женщины. Нонна, кажется, ее звали. Да, точно – Нонна. Дело случилось в автобусе, причем ни сойти, ни увернуться в давке оказалось невозможно, и Аня дорого дала бы сейчас за какую-нибудь аварию, чтобы скрыться от больших, водянисто-голубых Нонниных глаз. Эти глаза были полны одним чувством: жгучим негодованием. И на Аню сразу, без предварительных вежливых расспросов, это негодование немедленно выплеснулось, хотя предназначалось вовсе не ей, а Нонниной квартирантке: блядь такая (это Нонна произнесла так же громко, как и все прочее), оказывается, беременна! А ведь был железный уговор: никаких мужчин и детей, приходить не позже десяти вечера, вообще вести себя как положено порядочной девушке! Ирочка полгода продержалась, потом вдруг начала поздно возвращаться, беспокоя уже уснувшую хозяйку, ей то и дело звонил какой-то мужик со вкрадчивым голоском.

Бывало, что от нее пахло спиртным. А с некоторых пор ее тошнит по утрам, она то рыдает, то в обморок падает, и по всему видно: плохи дела. Что характерно, звонки и поздние возвращения вмиг прекратились: похоже, кавалер, узнав о беременности, подружку бросил. Нонне надо бы девчонку сразу выгнать, но, пожадничала дура: как раз накануне взяла у нее деньги за три месяца вперед, ну и потратила их, само собой разумеется. И что теперь делать? Ирка наконец-то призналась, что спала не с кем-нибудь, с мужем замдиректорши первого «Гастронома», где работала. Влюбилась, надеялась, что он ради нее бросит свою крашеную уродину, старую клячу («Той замше тридцать, всего на три года старше нас, ты представляешь, Ань, она мне такое в лицо лепит, эта пигалица, ведь ей восемнадцать, и я для нее – тоже старая кляча, да?!»), он на что-то такое намекал, основательно запудрил молоденькой дурочке мозги… А теперь мужик увлекся какой-то другой, прозревшая начальница мигом выгнала Иру с работы и постаралась устроить так, чтобы ни в один магазин («Все торговцы – это ведь настоящая мафия! И правильно баба сделала, по-моему!») ее и на порог не пускали, а главное – аборт делать уже поздно! А домой, в деревню («Ирка родом из того самого Веринского совхоза, куда нас когда-то на первом курсе отправляли, помнишь, ань?»)!, возвращаться не собирается: мать умерла, отец ее сразу прибьет, и вообще – какой смысл позориться? И вот она сидит сиднем в Нонниной квартире, слезы льет, однажды даже травиться собиралась, да руки как крюки, рассыпала таблетки, а пока собирала, раздумала кончать с собой, опять в рев. И не выгонишь ведь ее, а деньги у нее тают, и через три месяца придется дать ей от ворот поворот, а куда она пойдет с брюхом – на улицу, что ли?!