Цент на двоих. Сказки века джаза (сборник) - Френсис Фицджеральд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Точно, – с радостью согласился Роуз. – Мать честная! Мы ведь можем даже продать солдатам, если что.
Они умолкли, обдумывая эту радужную мысль. Затем Кей поднял руку и расстегнул воротник солдатской куртки:
– Жарко тут, да?
Роуз охотно согласился:
– Как в пекле!
IV
Выйдя из гардеробной и пройдя через примыкающую малую гостиную в холл, она все еще сердилась. Ее гнев был вызван не столько самим происшествием – если уж на то пошло, такие вещи были лишь самой что ни на есть банальной прозой ее светского существования, – сколько тем, что все произошло именно в этот вечер. Себя ей было упрекнуть не в чем. Как и всегда в таких случаях, она абсолютно правильно выбрала нужную смесь достоинства и сдержанной жалости: она ловко и без лишних слов его осадила.
Все произошло, когда их такси отъезжало от «Билтмора», – не успели они проехать и половины квартала. Он неуклюже поднял правую руку – она сидела справа от него – и попытался незаметно положить ее поверх ее малинового, отделанного мехом манто. Уже это само по себе было ошибкой. Неизмеримо более изящно выглядело бы, если бы молодой джентльмен, пытающийся обнять юную леди, в чьем молчаливом согласии он не совсем уверен, сначала обнял бы ее другой рукой. Это позволило бы избежать неуклюжего задирания руки рядом с дамой.
Второй промах он совершил, сам того не зная. Весь вечер она провела у парикмахера; ей была невыносима даже мысль о том, что с ее прической может что-то случиться, а Питер, в процессе своей неудачной попытки, слегка задел ее волосы самым краешком локтя. Это была уже вторая ошибка. Двух было вполне достаточно.
Он стал роптать. Едва услышав это, она мысленно решила, что он – всего лишь юный студентик; а Эдит было двадцать два, и этот бал, первый большой бал после окончания войны, не мог не вызвать в ее памяти, находившейся под действием ускоряющегося ритма ассоциаций, другого бала и другого мужчины, который рождал в ней чувства несколько большие, нежели юношеская мечтательность с печалью во взоре. Эдит Брейдин понемногу влюблялась в свои воспоминания о Гордоне Стеррете.
Итак, она вышла из гардеробной «Дельмонико» и на мгновение остановилась в дверях, оглядывая из-за плеча стоявшего перед ней черного платья группы выпускников Йеля, порхавших на верхней площадке лестницы, будто гордые черные мотыльки. Из комнаты, откуда она вышла, при каждом открытии дверей истекал тяжелый аромат множества надушенных юных красавиц: чувствовался стойкий запах духов и запоминающееся тонкое благоухание пудры. В холле доносившийся из гардеробной аромат смешивался с резким запахом сигарного дыма, затем запах чувственно опускался вниз по лестнице и распространялся по танцевальному залу, в котором вот-вот должен был начаться бал клуба «Гамма Пси». Это запах был ей хорошо знаком: это был волнующий, будоражащий и тревожно-сладкий аромат светского бала.
Она мысленно окинула себя взглядом. Обнаженные, молочно-белые от пудры руки и плечи; она знала, что руки будут казаться воздушными и мерцающими, как молоко, на фоне затянутых в черное сукно спин, где они и должны покоиться весь вечер. Прическа сегодня особенно удалась; рыжеватая копна волос была высоко уложена, примята и завита, рассыпаясь надменным чудом подвижных изгибов. Губы были тонко подведены яркой красной помадой; нежно-хрупкие, будто глаза дорогой фарфоровой куклы, голубые глаза. Она была бесконечно изысканной и совершенной красавицей, начиная с украшенной сложной прической головы и заканчивая стройными миниатюрными ножками.
Она стала думать, что будет говорить на этом празднике, который уже обещал стать выдающимся, – на это намекали раздававшийся то тут, то там высокий женский и низкий мужской смех, звук множества каблучков, поднимавшиеся и спускавшиеся по лестнице пары. За многие годы у нее выработался свой, особенный стиль речи, им она и воспользуется: в нем смешались современные выражения, газетные штампы и студенческий сленг, спаянные воедино и создававшие ощущение беззаботности, легкого вызова и изысканной чувственности. Она чуть улыбнулась, услышав, как сидевшая на ступеньках лестницы невдалеке от нее девушка произнесла: «Да ты и половины не знаешь, милочка!»
И от улыбки ее гнев на мгновение улетучился, – закрыв глаза, она глубоко, с удовольствием, вдохнула. Расслабленно опустив руки, она коснулась гладкой ткани узкого платья, подчеркивавшего ее фигуру. Еще никогда не ощущала она столь остро свою мягкость, и никогда еще не наслаждалась она так сильно белизной своих рук.
«Я приятно пахну, – подумала она, а затем сказала себе: – Я создана для любви».
Ей понравилось, как это звучит, и она мысленно повторила это еще раз; затем у нее в голове неизбежно возникла череда новорожденных восторженных грез о Гордоне. Каприз ее воображения, благодаря которому два месяца назад она обнаружила свое возникшее невесть откуда желание увидеться с ним снова, теперь стал казаться указующим перстом, ведшим ее на этот бал, к этому часу.
Несмотря на внешнюю красоту, Эдит была девушкой серьезной и не склонной к скоропалительным решениям. В ее характере наблюдались такая же склонность к взвешенным поступкам и такой же юношеский идеализм, как и у брата, которого эти черты склонили к принятию социализма и пацифизма. Генри Брейдин покинул Корнельский университет, в котором служил преподавателем экономики, и приехал в Нью-Йорк, чтобы щедро одаривать народ упакованными в столбцы радикальной еженедельной газеты новейшими средствами от неизлечимых общественных зол.
Менее наивная Эдит вполне удовлетворилась бы излечением одного-единственного Гордона Стеррета. В Гордоне чувствовалась определенная слабость, которой ей следовало бы заняться; в нем была некая уязвимость, на защиту которой она готова была встать. И еще ей нужен был человек, которого она давно знала, тот, кто уже давно ее любит. Она немного устала; ей хотелось выйти замуж. Куча писем, полдюжины фотографий, множество воспоминаний да эта усталость послужили причинами ее решения кардинально изменить их с Гордоном отношения при следующей же встрече. Она скажет что-нибудь такое, что их изменит. И вот наступил этот вечер, и это был ее вечер. Все вечера были ее!
На этом ее мысли прервал напыщенный студент с обиженным взглядом, с натянутой любезностью возникший перед ней и чрезвычайно низко ей поклонившийся. С ним она сюда пришла, это был Питер Химмель. Он был высокого роста, забавный, в очках в роговой оправе и с привлекательной чудинкой. Она вдруг испытала к нему отвращение – возможно, потому, что у него не получилось ее поцеловать.
– Итак, – начала она, – ты все еще на меня злишься?
– Ни капельки.
Она шагнула к нему и взяла его за руку.
– Прости меня, – мягко сказала она. – Сама не знаю, что со мной. Я сегодня что-то уж слишком раздражительна, не знаю даже почему. Прости.
– Да ладно, – пробормотал он. – Забудем об этом.
Он почувствовал неприятное смущение. Она что, специально напоминала ему о его неудаче?
– Я совершила ошибку, – продолжала она, все в том же нарочито мягком ключе. – Давай навсегда забудем об этом.
За это он ее возненавидел.
Через несколько минут они вышли на паркет танцевального зала, а дюжина покачивающихся грустных музыкантов специально нанятого джазового оркестра сообщили переполненному залу о том, что «я не буду одинок, пока со мной мой саксофон!».
Их пару разбил усатый мужчина.
– Привет, – укоризненно начал он. – Ты меня, конечно, не помнишь…
– Не помню только имя, – не задумываясь, ответила она, – но тебя помню отлично!
– Мы с тобой познакомились…
Его тоскливый голос остался где-то позади, потому что их пару разбил блондин, а незнакомцу Эдит промурлыкала общепринятое:
– Благодарю, потом еще потанцуем!
Блондин настоял на обмене энергичным рукопожатием. Его она классифицировала как одного из многочисленных своих знакомых «Джимов», их фамилии всегда оставались для нее загадкой. Она даже припомнила, что у него было какое-то своеобразное чувство ритма, и убедилась в своей правоте, как только они начали танцевать.
– Надолго приехали? – уверенно выдохнул он.
Она откинулась назад и посмотрела ему в глаза:
– На пару недель.
– Где остановились?
– В «Билтморе». Заходите как-нибудь.
– Обязательно, – уверил он ее. – Я приду. Сходим куда-нибудь, выпьем по чашке чая.
– Согласна. Не забудьте!
Их пару с натянутой любезностью разбил брюнет.
– Не помните меня? – серьезно спросил он.
– Почему же? Вас зовут Харлоу.
– А вот и нет. Барлоу.
– Вот видите, все равно помню, точно, три гласные! Вы тот самый, кто так чудесно играл на укулеле на вечеринке дома у Говарда Маршалла.
– Да, я играю… Но я не…
Пару разбил мужчина с выдающимися зубами. Эдит вдохнула слабый аромат виски. Она любила слегка подвыпивших мужчин: они всегда были веселы, податливы и любезны, разговаривать с ними было одно удовольствие.