Ледяное сердце Златовера - Наталия Ипатова

Я вытряхнул из головы опасные мысли. Еще в Хайпуре однокурсники основательно промыли мне мозги насчет особенно присущего людям шовинизма в отношении межвидовых браков. При возникновении этой темы я до сих пор мучительно смущаюсь, но, надо признать, что «аргументы» леди Рильки продвинули меня по дорожке преодоления предрассудков куда дальше, чем самый яростный спор.

Мы спустились вниз. Деревня была покинута давным-давно по неизвестной причине, крыши провалились, каменная кладка стен понемногу осыпалась, домовые, надо полагать, повывелись. Ни одного дымка не поднималось вверх в прозрачном безветренном воздухе, и все же мы были осторожны на своем продолжительном пути вниз, к воде. Мы максимально использовали складки местности, с большой неохотой покидая надежное прикрытие кустарника и появляясь на открытом пространстве лишь тогда, когда этого никак невозможно было избежать. Даже если во всех этих предосторожностях не было ни малейшего смысла, они служили хорошей школой на будущее.

За рекой дымчатой громадой воздвигся лес, мы пересекли брод и углубились в полумрак, ориентируясь по мху на северной стороне стволов и пологим южным склонам муравейников. Я знал пару-тройку волшебных способов отыскивать дорогу, но знал и то, что засвечивать Могущество без нужды — опасно и глупо. Обозначив свою персону в сфере жизненных интересов разного рода Владык, я рисковал навлечь на себя посторонние Приключения, которые если даже и не представят из себя серьезной опасности, могут увести в сторону от основного пути далеко и надолго, что вряд ли порядочно по отношению к герою, которого я взялся сопровождать.

Лес, могучий и темноватый, полный каверзного подлеска, не выказывал пока ни добрых, ни злых намерений.

— Найдем подходящую полянку, — сказал я, — и заночуем.

Мы блуждали дотемна, но не набрели даже на неподходящую, словно в этом лесу вовсе не было никакого просвета. Лошади выбились из сил, и темнело так стремительно, что я заподозрил лес в затаенном коварстве: поди ухмыляется себе, только и дожидаясь ночи. Пугать Звенигора не хотелось, однако в голову поневоле полезли разного рода ужастики про упырей, дикую охоту, черный час, купальскую нечисть и так далее. Остро захотелось узнать, отчего опустела деревня.

Звенигор, лучше меня видевший в темноте, не проявлял никаких видимых признаков паники и ощутимо расстроился лишь тогда, когда я сообщил, что этой ночью огня лучше не разжигать: вдали от привычного источника силы саламандр чувствовал себя неуверенно.

Очень нервозно вели себя лошади, храпя и шарахаясь от каждого вполне безобидного куста. Мое обостренное волшебное восприятие находилось с лошадьми в полном согласии, распространенная мною по лесу незримая нить ощущений то и дело испытывала боязливые прикосновения липких щупалец, отдергивавшихся прежде, чем я успевал распознать их природу. Я чувствовал себя мухой, тонущей в чернилах. Немудрено, что жители разбежались куда глаза глядят, если пастушок, припозднившийся в поисках коровы, или охотник, проблуждав в этом лесу ночь, возвратились седыми, с безумием в опустевших глазах, и их бессвязные речи несли весть о безымянном ужасе, поселившемся в здешних краях.

— Интересно, — задумчиво сказал Звенигор, и я вздрогнул от звука его голоса, — этот страх-сам по себе, свое собственное главное оружие, или здесь есть нечто реальное, чего действительно стоит опасаться?

В самом деле интересно. Просто отдельно взятый кошмар бессилен, если не пускать его в душу, только вселившись в нее, он способен причинить реальный вред. Однако, если и саламандр заговорил о страхе, значит, дело тут не только в волшебным образом обостренных сенсорах Арти Клайгеля. Значит, это действительно витает в воздухе.

Была еще одна удивительная особенность в этом дурном заколдованном лесу: полное отсутствие ночных голосов, шныряющей живности и дыхания ветра. Воздух был сухим и застоявшимся. Спертым, как в древнем погребе, пахнущим пылью и пустотой.

Внезапно лошадь Звенигора, которую он вел в поводу, взвилась на дыбы. Ржание ее было более похоже на полный ужаса человеческий крик. Саламандр повис на поводьях, я бросился ему на помощь, и тем самым упустил свою кобылу, моментально скрывшуюся в ночи и несколько минут оглашавшую ее удаляющимися воплями.

И тут я взбесился. Какого дьявола я, волшебник, владеющий всей мыслимой экстрасенсорикой, трясусь тут, как деревенский пастушонок? Мне вовсе не улыбалось выбираться из этого леса пешком, а кроме того, я попросту люблю животных, а лошадей — в особенности, за время пути успел привязаться к своей Касторке и подладиться под ее вредный характер, и ни за что не оставил бы ее на съедение незнакомому ужасу. Поэтому я даже раньше, чем успел как следует обдумать последствия, метнул ей вослед мысль, облеченную энергией поиска. Для этого пришлось снять блокаду со своего волшебного Могущества, открыть любой досужей нечисти, что на этот раз в ее владениях объявилась не беспомощная жертва, а кое-что того сорта, на чем и зубки можно обломать. Теперь, когда поисковый клубок следовал за Касторкой по кратчайшему пути, а конец магической нити, состоявшей из чистой энергии, находился в моих руках, я бросился следом, напрямик через кусты, ориентируясь по пульсациям своего волшебного поводка. Следом рванулся Звенигор, намотавший на кулак поводья своего Гейзера, чтобы тот не вдохновился дурным примером коллеги. Я вполне оценил этот акт верности, мне больше нравилось воспринять это именно так, а не в плане страха саламандра остаться тут одному.

Итак, мы с шумом ломились через лес: Звенигор — положась на свое зрение, а я — оставив всевозможные коварные преграды в виде оврагов, волчьих ям, канав и прочих прелестей на совести легендарной фамильной удачи. Не связанный сопротивляющейся лошадью, я двигался чуть быстрее, а потому именно моему лбу повезло с размаху врезаться в занозистую деревянную стойку, и ночь для меня расцветилась поразительной красоты фейерверком.

Потом была продолжительная пауза, в течение которой Звенигор, да и я сам, пытались выяснить степень ущерба, нанесенного моему черепу, а после я недолго каялся (про себя!): мне следовало догадаться, что раз энергетическая нить показывает кратчайший путь, то, разумеется, она игнорирует на своем пути грубые материальные препятствия, не обладающие экранирующими свойствами, а именно: деревья, камни, строения и крупных животных. Она без задержки пронзает их, а вот я, невзирая на все свои таланты, лишен этой удобной способности.

Звенигор замотал голову Гейзера плащом, и, немного переведя дух, мы обнаружили, что местечко, куда мы попали, обоим кажется довольно странным. Концентрация затхлости, сухости и страха была здесь выше, чем где-либо по дороге. Звенигор шепнул, что в состоянии разглядеть здесь какое-то строение, громоздившееся во тьме сгустком тьмы еще более тягостной и зловещей, и менее всего эта штука походила на жилье. От нее тянуло холодом и нехорошим покоем, и на этот раз я подчинился, когда Звенигор коротко потребовал, в сущности, почти приказал зажечь огонь. В самом деле, если нам не удалось избежать попадания в эпицентр здешних ужасов, то, по крайней мере, помирать стоило, удовлетворив любопытство. В любом случае, после недавней нашей гонки по лесам только тупой не знал о присутствии здесь посторонних, а потому я с замиранием сердца, понимая, что от этого все изменится и прояснится, и не будучи по существу уверен, что действительно хочу раскрытия тайн этого леса, зажег в ладонях маленький шарик холодного белого огня. Потом еще и еще один. Подчиняясь моей воле, шарики взмывали вверх и прицеплялись к крыше строения, будто унизывая ее праздничной иллюминацией. И при виде картины, которая открылась нам в их ровном бестрепетном свете, на наших головах зашевелились волосы. За свою, во всяком случае, ручаюсь. Страх во тьме был неведомый, нематериальный. То, что мы видели здесь… Это уже нельзя было назвать минутным помрачением рассудка, вызванным слабостью нервов.