Заклятие параноика (сборник) - Стивен Кинг

Через десять дней она пришла в ресторанчик Томми Ингландера, толстая девушка-ирландка в черном траурном платье. Черное красило ее не больше белого атласа.

Ингландер, должно быть, знал, кто она (ее фотография обошла все чикагские газеты, как и фотография Сколли), потому что сам отвел ее к столику и осадил двух забулдыг у стойки, которые начали над ней посмеиваться.

Я очень ее жалел, совсем как жалел иногда Билли-Боя. Трудно, знаете ли, быть человеком-отщепенцем. Каково это, пожалуй, не узнаешь, не побывав в его шкуре. Да и не надо, наверное, этого знать. Но я проникся к Мурин теплыми чувствами, хотя и говорил с ней совсем ничего.

Поэтому в перерыве подошел к ее столику.

– Мне очень жаль вашего брата. Я знаю, вы действительно очень его любили и…

– Я словно сама нажимала на спусковые крючки. – Она смотрела на свои руки, и тут я заметил, как они хороши: маленькие, изящные. – Все, что сказал этот грек, – чистая правда.

– Да перестаньте. – Что еще я мог сказать, кроме банальности. И уже жалел, что подошел. Как-то странно она себя вела. Словно у нее крыша поехала.

– Я не собираюсь с ним разводиться, – продолжила Мурин. – Скорее покончу с собой и обреку свою душу на вечные муки в аду.

– Не надо так говорить.

– У вас никогда не возникало желания наложить на себя руки? – спросила она, бросив на меня яростный взгляд. – Особенно когда вам казалось, что люди плохо к вам относятся и смеются над вами? И никто не хочет вас понять, посочувствовать вам? Вы можете представить себе, каково это – есть, есть, есть, ненавидеть себя за это и есть вновь? Вы знаете, что чувствуешь, когда твой старший брат гибнет только из-за того, что ты толстуха?

Люди начали оглядываться, забулдыги – хихикать.

– Извините, – прошептала она.

Я тоже хотел извиниться. Хотел сказать, что… сказать все, что угодно, лишь бы поднять ей настроение. Докричаться до нее через сковавший ее лед. Но ничего путного в голову не приходило.

– Я должен идти, – отделался я дежурной фразой. – Пора на сцену.

– Конечно, – кивнула она. – Конечно, пора… иначе они начнут смеяться над вами. Но я приехала, чтобы… вы сыграете для меня «Розы Пикардии»? На свадьбе вы так хорошо играли. Сможете?

– Безусловно, – ответил я. – С удовольствием.

И мы сыграли. Но она ушла, дослушав лишь до половины, и мы, поскольку в таких заведениях, как у Ингландера, это не редкость, тут же переключились на регтаймовскую вариацию «Студенческого флирта», которая всегда заводила публику. В тот вечер я выпил больше обычного и к закрытию совершенно о ней позабыл. Ну если не совершенно, то близко к этому.

А когда мы уходили из ресторана, меня осенило. Я понял, что следовало ей сказать. Жизнь продолжается, вот какие слова должна была она от меня услышать. Именно их говорят тем, у кого умирает близкий человек. Но, хорошенько поразмыслив, я пришел к выводу, что говорить их не следовало. Радоваться надо, что они не слетели с моего языка. Потому что, возможно, именно этого она и боялась.

Разумеется, теперь все знают историю Мурин Романо и ее мужа Рико, который пережил ее и теперь столуется за счет налогоплательщиков в тюрьме штата Иллинойс. О том, как она встала во главе банды Сколли и превратила ее в гангстерскую империю, соперничавшую с империей Капоне. Как она уничтожила главарей двух других банд Норт-Сайда и подмяла под себя контролируемые ими территории. О том, как Грека привезли к ней и она собственноручно убила его, вогнав ему в глаз рояльную струну, когда он стоял на коленях и молил о пощаде. Рико, этот карлик, стал ее правой рукой и самолично возглавлял с дюжину бандитских налетов.

По газетам я следил за операциями Мурин с Западного побережья, где мы записали несколько удачных пластинок. Уже без Билли-Боя. Он сформировал свой оркестр вскоре после того, как мы закончили выступать в ресторане Ингландера, только из черных, играющий диксиленд и регтайм. Они успешно работали на Юге, и я за них только рад. Тем более что и мы ничего не потеряли. Во многих клубах нам отказывали даже в прослушивании, узнав, что один из нас – негр.

Но я рассказываю вам о Мурин. Она стала любимицей газетчиков, и не только потому, что у нее, как и у Мамаши Баркер, хорошо варила голова. Она была ужасно толстой и ужасно плохой, а американцам такое сочетание почему-то очень нравилось. Когда она умерла от инфаркта в 1933 году, некоторые газеты написали, что весила она пятьсот фунтов. Лично я в этом, однако, сомневаюсь. Таких толстяков не бывает, верно?

Так или иначе, о ее похоронах сообщили на первых полосах. А вот ее братец, кстати, не продвинулся дальше четвертой страницы. Гроб Мурин несли десять человек. Один из бульварных еженедельников опубликовал их фотоснимок. Зрелище жуткое. Гроб – что рефрижератор для перевозки мяса. Если разница и была, то небольшая.

Рико не хватило ума держать все под контролем, и на следующий год он угодил за решетку за разбойное нападение с покушением на убийство.

Я так и не смог забыть ее, как и лицо Сколли в тот вечер, когда он впервые рассказал мне о ней. Но, оглядываясь назад, особой жалости к Мурин я не испытываю. Толстяки всегда могут прекратить есть. А вот такие, как Билли-Бой Уильямс, могут только перестать дышать. Я до сих пор не знаю, как помочь тем и другим, отчего на меня иной раз нападает черная тоска. Наверное, потому, что я стал старше и сплю не так хорошо, как в молодости. Дело ведь в этом, верно?

Или нет?

Заклятие параноика

[10]

Нет больше

ни выхода и ни входа.

Дверь, что окрашена белым,

хлопала – ветром било.

Все хлеще и хлеще.

Кто-то стоит на пороге —

в черном плаще,

горло его согрето

тонкою сигаретой.

Зря только время тратит:

его приметы —

в моем дневничке. В тетради.

Выстроились адресаты —

змеею. Криво.

Рыжею кровью

красит их лица

свет от ближнего бара.

Свет продолжает литься…

Нет больше

ни выдоха и ни вдоха.

Если я сдохну,

если я скроюсь из виду,

если я больше не выйду,

мой ангел – а может, черт —

отправит мой дневничок

в Лэнгли, что в штате Виргиния.

Стены пропахли джином,

свет пролился потоком,

ветры его сотрясали…

Было – пятьсот адресатов

по пятистам аптекам.

Были блики да блоки.

Было – пятьсот блокнотов…

В черном. Готов. Глуп.

И огонек – у губ.

Город – в огне…

Страх потечет реками.

Кто там стоит у рекламы,

думает обо мне?

Долго. Мучительно долго.

В комнатах дальних – дольних? —

люди меня воспомнят.

Воспой мне

о жарком дыханье смерти

в звонках телефона,

о телефонной сумятице,

о проводной смуте…

Видишь, как просто?

Там – одинокий кабак

на перекрестке.

Там, чередою столетий,

в мужском туалете

хрипит запоротый рок,

и в руки – из рук —

в круг —

ползет вороненая пушка,

и каждая пуля-пешка

носит мое имя.

Ты говорил с ними?

Их накололи.

Им не сыскать мое имя

в чреде некрологов.

В их головах – муть,

им не найти мою мать,

она скончалась.

Стены от крика качались.

Кто собирал пробы,

точно с чешуйчатых гадов,

с моих петляющих взглядов,

со снов моих перекосных,

со слез моих перекрестных?

Свет невозможно убрать…

А среди них – мой брат.

Может, я говорил?

Что-то не помню…

Брат мой все просит заполнить

бумаги его жены.

Она – издалека,

начало ее дороги —

где-то в России…

Вы еще живы?

Вас ни о чем не просили!

Слушай меня, это важно,

прошу, услышь…

Ливень падает свыше,

с высоких крыш.

Капли – колючее крошево,

серое кружево.

Черные вороны сжали

ручки зонтов черных.

Болтают… слушай, о чем они?

Пялятся на часы.

В воде дороги чисты.

Долго лило – острые струи мелькали.

Когда завершится ливень,

останутся лишь

глаза – как монетки мелкие.

Останется ложь.

Подумай – стоит стараться?

Вороны – черные.

Вороны эти ученые —

у ФБР на службе.

Вороны – иностранцы,

все это очень сложно.

Лица манили,

но я обманул их —

я из автобуса выпрыгнул.

Один. На ходу. Без денег.

Там, среди дымных выхлопов,

таксист-бездельник

поверх газеты измятой

прошил меня взглядом,

глянул – словно сглодал.

Я – ошалевший, измотанный.

Кану,

как камень.

Сверху – соседка.

Ушлая старая стерва,

седина – на пробор…

Ее электроприбор

жрет свет моей лампы,

мне уже трудно писать.

Мне подарили пса:

пятнистые лапы —

да радиопередатчик,

вживленный в нос.

Мистика.

Прямо с моста

я столкнул пса вниз —

на двадцать шесть пролетов…

Вот, написал про это.

(Ну-ка, назад, проклятый!

Живо – назад!

Я видел высоких людей —

гляди,

больше не будет проколов.)

В закусочной пол

пел

старые блюзы-хиты.

Официантка – хитра:

твердит, что бифштекс солили.

Да мне ли не знать стрихнина!