Письма к Тому - Алла Демидова

Мне стыдно, что все идет так медленно. Я очень занят, ничего не совершаю – все занят проблемами семьи (брата, который имел шок/удар – он не очень самостоятелен), и книгой – хресТоматией 1000 лет болгарской культуры. Эта книга была большая клетка (франц. «piege») для меня. Но сейчас заканчиваю ее, пробежал последний километр. Знал, переводя последний кусок «болгарщины», что это конец, что не буду делать больше. Конечно, это все было трудно, особенно отрывки с периода старославянской литературы.

Значит, я немножко устал и обвиняю себя, что не работаю сосредоточенно насчет вашей программы. конечно, помогло бы, если бы у меня были ваши фотографии для David Eden. Он все еще просит фотографию. Я ему пошлю что-то из газеты, но знаю, что ему нужна специальная фотография для рекламы (мы это зовем «glossy print», которая размножается). Не беспокойтесь насчет моего здоровья! Я в самом деле из-за этого беспокойствия пишу вам сегодня. Я нашел хорошего врача в одном из наших самых лучших госпиталей, и он приготовил список лекарств (12), и начал пробовать, и после 2 месяцев нашли, наконец, нужное лекарство. Я больше не имею этих эпизодов аритмии, слава Богу! Это чуть-чуть не разрушило мою жизнь! 15 месяцев того ужаса – почти всегда начиналось ночью, когда я спал, сердце начинало биться очень быстро (100–150 ударов в минуту) и потом перешло бы в нерегулярный темп – 1,2–3,45 (быстро) – все как самолет без гироскопа. Что касается работы – лекций – кажется, что мне будет тяжело найти, потому, что кажется, что мои бывшие шефы не уверены были насчет моего здоровья. Я работал там не регулярно, но была возможность, что буду заменять другого профессора, который сейчас идет на пенсию. Но эта возможность, кажется, исчезла из-за моего сердца.

Не беспокойся! У нас достаточно денег, по-моему, чтобы провести хорошую, среднюю жизнь.

Ты нам недостаешь.

Также обнимаю.

Пошли фотографию, специальную, для афиши, если сможешь.

Письмо Тома

15 мая 1991 г.

Дорогая Алла! Как мне приятно получать твои «каракули»! Теперь LISBON PORTUGAL? Хороший образ – туфли поношенные, французские, как португальские развалины. Хорошо!

Забавно, что ты Марину Мнишек играешь во времена, когда Россия тоже истощена внутренними «силами», освобожденными падением коммунизма. Но при этом постоянная надежда, что исконные русские качества спасут страну! А ты, как и я, боишься тех, кто верит в постоянные родные добродетели – значит, консерваторы – точно так же опасаешься и радикалов. Стоим мы между этими опасными двумя группами. Нам – Вам не легко!

На фотографии-программке ты одета в костюме Lily Brik, любови Маяковского. Это совсем не ты!

Французы, как и греки, видимо, тебя любят. Я думаю, что Франция твое второе отечество. Это не только из-за культурных причин, а из-за психологии жителей. Как вы это объясняете?

Roberta Reeder – моя бывшая студентка в университете. Она написала книгу об Ахматовой, которая была в списках «New York Times», как одна из 10-ти самых лучших книг года. Roberta любит ставить «вечера поэзии и пения», так называемые «Cabaret» – совсем по стилю таких вечеров в Петербурге в 20-х годах (как было в кафе «Stray Dog» – «Бродячая собака»). Когда ей нужен был шофер поехать куда-нибудь сделать интервью какой-нибудь певицы – она звонила мне. Все еще помню русскую цыганскую певицу, которую Roberta интервьюировала в дряхлом доме в Бостоне. Певица хотела говорить о своих проблемах с визой, а Roberta хотела узнать, какие цыганские песни она поет. Вышел конфуз. Певица была в смятении. Тогда я предложил, чтобы русская вышла замуж за моего брата и так получить гражданство. Но оказалось, что она была влюблена в русского подлеца и так пропустила возможность нормальной жизни.

А ты своими гастролями обмениваешь духовные «изделия» на продукты, т. е. кормишь души зрителей, а получаешь мясо и фрукты в обмен. Такая торговля была всегда судьбой артиста.

Теперь о моем сердце. Ты говоришь об операции, но, кстати, операция очень проблематичная для arrythmia. Ты фаталист по этому поводу. Русская психология, что ли? Или личная?

Твоя книга «Тени зазеркалья». «Alice in Wonderland» – зеркало, зеркало, а реальность-действительность – где найти в этой жизни? Вечный вопрос. Ведь на сцене ты переходишь с одного века на другой. Где Алла во всем этом?

Ты пишешь, что в России – «мрак и ужас» – какая перемена? Россия всегда была такая, но сейчас ужас принимает другой вид. Ведь люди не меняются: есть и всегда были добрые и плохие.

Что значит – жизнь «за скобками»? Знаю значение слов, но смысл не ясен. Может быть, это то, что происходит сейчас в России – происходит секретно и обычные зрители не знают и не понимают смысл происходящего? «Игру» своих вождей? Если так, то в Америке то же самое! Может быть, занавес («voila») находится между чем-то, что действительно бывает, и тем, что обыкновенные (мы – простые) люди думают. Разрыв в России более грубый, чем у нас, но и на Западе мы тоже не можем продирать (pénétrer) скобки, созданные нашими властями.

Почти пять лет назад, в «Nahant» – место, где находится мой клуб и где ты раз купалась – я вел разговор с очень мудрым человеком, открывшим (inventeur) лазерную хирургию на глазах и бывшим голландским участником в Сопротивлении (résistance) против немцев. Я попробовал (испытал) с ним мою «теорию», что может быть 10–15 людей принимают все важные решения по Западу (то, что находится за внешними скобками), и он согласился. Есть внутренний кружок, состоящий из нескольких людей, который контролирует все экономические решения на Западе, сказал он.

Но ты закончила экономический факультет, и думаю, что догадываешься об этом.

Ремарка

И все-таки старания Тома Батлера увенчались успехом. Директор Бостонского театра, о котором Том писал раньше, прислал приглашение на «Таганку» играть в его театре «Федру». По контракту 8 спектаклей. Потом мы сыграли по его просьбе еще два.

Приехали мы в Бостон в июне 1991 года большой группой: нас – пять актеров, администратор, помощник режиссера, осветитель и радист.

Театр – «American Repertory Theater’s» – старый, удобный и для игры и для публики.

На «Таганке» тогда хозяина не было. Любимов – в эмиграции. Судя по моим дневникам, 23 июня он позвонил из Израиля, где тогда жил, директору театра Глаголину и просил написать Письмо Ельцину с условиями его возвращения. Когда-то коллективные письма театра Брежневу, например, помогали, но в 91 году власти было не до театров.

Поэтому наш контракт о гастролях подписывал администратор театра. И после этих гастролей у меня появилась мысль выкупить у театра «Федру».

Итак, приехали мы в Бостон. Нас хорошо встретили и разместили. Пошли все вместе в театр смотреть сцену и осветительные возможности. В прошлый приезд я видела там пьесу Стриндберга. На сцене была выгородка комнаты с большим окном – дверью на задней стенке, и там за окном шел настоящий снег (это было зимой). Очень красиво.

Поехали без Виктюка, поэтому световые репетиции приходится проводить мне.

Как-то, после спектакля мне говорят, что меня ждет какая-то женщина из публики. Я ненавижу эти встречи с незнакомыми людьми, но тем не менее… Входит пожилая женщина, говорит мне о своих впечатлениях от спектакля. Я ее слушаю вполуха, наконец понимаю, что она из послевоенной эмиграции. Анастасия Борисовна Дубровская, жена какого-то мхатовского актера, игравшего в «Днях Турбиных». Она мне вкратце рассказывает свою историю и говорит: «Я хочу вам подарить вот этот кулон». И дает мне медальон Фаберже с бриллиантиками, на одной стороне которого выгравировано: «XXV лет сценической деятельности. М. М. Блюменталь-Тамариной от друзей и товарищей: Савиной, Варламова, Давыдова, Петровского». Я говорю: «Я никогда не возьму этот медальон!» Она: «Я выполняю предсмертную просьбу моей подруги, жены Всеволода Александровича, сына Блюменталь-Тамариной».

После войны, когда наши войска вошли в Германию, труп Блюменталь-Тамарина нашли в лесу – то ли самоубийство, то ли повесили русские. А жена его, Инна Александровна, урожденная Лощилина, вместе с Дубровской уехала в Америку. Лощилина начинала как балерина, но потом обе они попали в нью-йоркский эмигрантский драматический театр, который просуществовал два года (я вообще заметила, что эмигрантские театры – в Германии, в Париже – существуют только два года. Если, по Станиславскому, обычный театр проходит 20-летний цикл, то эмигрантские живут спрессованно: собирают труппу, вроде бы появляется публика, но через два года они рассыпаются).

Когда Инна Александровна умирала от рака, она сказала: «У меня есть от мужа кое-какие вещи, я хочу, чтобы ты ими распорядилась. И вот этот медальон ты должна подарить русской актрисе, чтобы он вернулся в Россию…» Анастасия Дубровская стала ее душеприказчицей.

Выслушав этот рассказ, я сказала: «Ну, хорошо. Давайте я возьму медальон, с тем чтобы потом передать молодой актрисе или дам наказ своим родственникам – если сама не успею, чтобы была преемственность».