Старшая школа Йокай (СИ) - Кемпф Станислав

— Тамамо-но Маэ-доно.

Увы, я угадал, кто эта женщина в традиционной японской одежде. Ее лицо было густо накрашено, но никакая пудра не замаскировала бы маковые пятна, расцветшие на ее щеках.

— Эх, расплющила бы тебя, черт остроскулый. С каким удовольствием, ты не представляешь. Как только увидела знакомый профиль, рука аж автоматически дернулась.

Старая лисица (упаси Навь назвать такую вслух старой, тетушкой или бабушкой, Кощеев, твоих костей потом никто не соберет) подошла неожиданно легкими шагами, подняла пораненную собаку и завернула в длинный рукав, не заботясь о дорогущем кимоно. Щенок заскулил и стал лизать палец хозяйки.

— Быстро за мной.

Вообще-то я мог отказаться, но понимал, что не надо.

Расплатившись картой в ближайшей ветеринарной клинике и оставив животное под бдительным присмотром ветврачей, Тамамо-но Маэ повела меня к небольшому киоску, где продавали, судя по запаху, весьма приличный кофе. Взяв две чашки и протянув одну мне (особо не спросив, пью ли я кофе — очевидно, это старуху интересовало в последнюю очередь), она с силой выдохнула.

— Спасибо. Я не знаю, как тебя зовут. Фамилию-то точно угадала.

— Я Константин.

— Я Тамамо-но Маэ. Спасибо, и извини меня. Я поступила неправильно.

Я чуть не поперхнулся.

— Видишь ли, девятьсот лет назад твой гребаный родич, кощеевский любитель приключений, похитил меня. Причем с видом, будто так и задумано. Представительный мужик, надо сказать. Впечатляющий! Похитил такой, а потом привез меня в гребаную тайгу, где холодно. Тебе словами не передать, как там холодно. А я ведь была не против!

Лисица отпила кофе не без изящества. Алые пятна медленно сходили с ее щек.

— И вот сижу я как дура в этой тайге, мерзну неясно для чего. А он рядом прогуливается. Неделю прогуливается, еще одну. Ничего со мной не делает. Ничегошеньки. Потом в календарь смотрит, типа там написано что-то важное. Проверяет после этого, всё ли в доме есть, оставляет мне скатерть-самобранку и уходит.

Я начал проникаться историей, но пил свой кофе молча. Если смотреть на рассказ с точки зрения женщины, он выглядит совсем не как семейная байка, поведанная в рамках цикла «А еще мы лажаем».

— И он просто уходит, ничего не объяснив и ничего со мной не сделав! Он меня даже не поцеловал. Константин Кощеевич, я его УБИЛА БЫ, честное слово.

Тамамо-но Маэ не интересовало больше вообще ничего. Ее не впечатляло, что ей пришлось пешком пройти через тайгу, чтобы вернуться домой. И ее не волновало, что нужно было самой сшить новую обувь и волочь на себе скатерть-самобранку, чтобы было что поесть в дороге. Ее интересовало только невнимание со стороны мужчины к самой желанной деве всего Востока, коей она была девятьсот лет назад. Эх, женщины…

— А что с собакой случилось, я видела. Чуть-чуть отвлеклась на пять минут, сама виновата. Но ты просто под руку подвернулся.

То есть меня вырубило одной пощечиной. Сильна ста…

Та подозрительно прищурилась.

Кхм… Тамамо-годзэн.

Лисица выбросила пустой стаканчик и залезла в сумочку-узелок длинными костлявыми пальцами. На протянутой мне ладони лежала сувенирная монетка китайского образца. Из отверстия монетки свисала ярко-красная ленточка. Я взял подарок.

— Спасибо, Тамамо-годзэн.

— Ты человек с Запада. Вы смотрите на мир только изнутри наружу. Если хочешь понять местных жителей и их взгляд на мир, эта штука поможет. А мне больше не попадайся. Слишком уж вы похожи.

И вот наконец-то я дома. Забыл спросить, требуют ли тайяки холодильник. На всякий случай положу, конечно.

Она сказала про мир изнутри наружу. В переводе на мужицкий это, наверное, отсылка к западной модели мышления. Кимэ, использование внешней энергии. Значит, «увидеть как надо» — это шанс ознакомиться с внутренним миром. Ки, использование собственной энергии и улучшение показателей тела. Вот и проверим.

Я сел посреди комнаты и взял монетку в руку. Триста лет назад на смартфон закачал музыку для медитации — вот и настало ее время.

В моем внутреннем мире, куда я попал с неожиданной легкостью, оказалось прохладно. Видимо, была осень. А может, и ранняя весна. На опушке темного глухого леса стоял дом, будто отраженный в кривом зеркале: ни одной прямой стены. Пустынно вокруг настолько, что можно было пошутить про «мертвые с косами стоят». Даже их не было.

Я добирался до дома через поле, на котором торчал сухой серый ковыль. Идти было сложно, сплошные рытвины и кротовины. Некрасиво здесь, если подумать.

Дверь распахнулась, встречая гостя. Из дома вышел цельный скелет, обмотанный кое-где лоскутьями. От него шел отчетливый запах сухой кости и легкий — смерти.

— Карачун.

— Карачун, — согласился тот, разговаривая прямо в моей голове. — Однозначно.

Он вынул из собственной правой ноги большеберцовую кость, оставшись стоять на малоберцовой. Продолжениями сторон выпорхнули два лезвия мертвенного бледно-зеленого цвета. Я достал глефу и сделал ровно то же самое.

Он напал внезапно.

Его стиль очень походил на мой, но был более отточенным. Удар в левое плечо — я парировал удачно. Мгновенный разворот оружия — и вторым краем сразу же удар в левую ногу. Обычный маневр руки с двухлезвийным оружием.

Карачун не развлекался со мной. Клинки глефы слились в сплошной круг, который шелестел и мерцал. От этой мельницы приходилось защищаться. Удар. Блок. Еще удар. Еще блок. Парирование. Серия ударов в правую сторону. Серия блоков. Подсечка, удар в ногу. Сразу же во вторую. Потом в шею, и тычковый в грудную клетку. В открывшийся бок. В ногу. Я успевал за ним, но мысли были горькими.

Мое оружие, моя любовь и гордость. За что он так со мной?

Карачун взял глефу двумя руками, и оба клинка пропали. Я знал, что будет дальше, поэтому отпрыгнул от него одним движением. Лезвие глефы, удлинившееся вдвое, не достало меня. Раскручивая оружие над головой, Карачун шел в мою сторону, проверяя, насколько я соответствую его ожиданиям. Я отходил, зная, что при равной длине оружия выигрывает тот, кто успеет сделать обманный выпад. Противник оказался прямо за спиной и, с силой стиснув левой рукой мою шею, правую руку с зажатой в ней глефой поднес прямо к лицу. Я успел почувствовать могильную сырость, но больше не успел ничего.

Потухший клинок стал обычной большеберцовой костью, упиравшейся мне в нос. Карачун отшвырнул меня на сухой ковыль, поставил кость на полагающееся место и ушел обратно в дом.

— Может, ты сначала определишься, чего хочешь? — прозвучал ироничный голос в моей голове. — А то с тобой дело иметь невозможно, плывешь как дерьмо по течению, сам не знаешь куда.

Хлопнула дверь.

Я сидел посреди комнаты в японском общежитии, и сжимающие сувенирную монетку пальцы побелели от напряжения. Прошло девятнадцать минут в окружающем мире — и вряд ли больше во внутреннем.

Было обидно. Растешь, тренируешься, слушаешься старших, а потом приходят скелеты из шкафа и обзывают тем, что в воде не тонет, без собственных целей и желаний.

Понедельник ознаменовался необходимостью читать книги на японском, а также посещением Дисциплинарного комитета. Если перед уроками по психологии, физике и даже перед обедом я слегка волновался, то последнее меня вообще не смущало. Поскольку я комитету был нужнее, чем комитет мне, заработать себе еще несколько очков перед глазами местных божков было несложно, просто вступив в эту партию и загибая линию куда скажут. Томоко тоже изъявила желание попробовать свои силы. Знакомой компании я был крайне рад: воинственная они могла решить все проблемы и без меня, а также помогла бы мне в изучении йокайского общества, в котором я, кажется, слегка залип еще на пару лет. На резонный вопрос Кицукэ-сан, а не помешает ли это клубу карате, Танака-тян с ленцой объяснила, что стоящие соперники там закончились, и в клубе она чаще просто убивает время, отрабатывая навыки. Я впечатлился, понимая, как это на самом деле непросто сделать, сохраняя человеческую форму.