Предвестники табора - Евгений Москвин

Однако же это бег сродни выхватыванию случайных кадров из фильма: бортик, углубление, потом снова бортик… я не в силах предугадать, что будет дальше: бортик или углубление, покуда не почувствую это на собственном опыте, — да и любая точка моего короткого приземления отдельно от всего барабана не имеет и толики смысла.

Не способен я также предсказать и числа и цвета, которые в результате выберу.

Кто же в таком случае контролирует ситуацию? Крупье?

Нет, хотя он и запустил рулетку.

Хадсон?..

Рулетка останавливается, дань проигрышей собрана (она пока что еще невелика), и в следующем кону мимика и жесты Хадсона не реагируют на ставки игроков, нет, — они происходят уже одновременно: мужчина делает ставку — в это же самое мгновение Хадсон понимающе вскидывает брови, перчатка на женской руке удваивает — тогда же и Хадсон насмешливо кривит губы и т. д.

Будто сама эта рулетка своим вращением нарушила цепочку, синхронизировав событие и отклик…

Становится ясно: в следующем кону уже мановение Хадсона будет предшествовать ставке, — стало быть, он полностью овладеет игрой.

Тотальное порабощение, неизбежность… Но откуда же, в таком случае, этот неуловимый оттенок утопической подлинности, которым проникнуто каждое движение на экране?.. И каждая деталь этой залы и всего, что виднеется за ее пределами, детали деталей?.. Откуда мне известно, что этот розовый куст, в который упирается одна из настежь распахнутых дверей, с приближением вечера подернувшись темно-фиолетовой дымкой, отразится в куполообразной крышке серебряного блюда, на котором официант принесет рыбную закуску?..

Рулетка вдохнула в меня способность предугадывать будущее.

Я готов бороться.

Крупье наклоняется к Хадсону и говорит так, чтобы только он мог его слышать, почти на ухо, но это, пожалуй, лишняя предосторожность, поскольку все слишком увлечены игрой.

— Мистер Хадсон, еще один человек вступил в игру. Вы заметили?

Зрителю, разумеется, слышно все.

— Да, — коротко отвечает Хадсон.

О ком идет речь? О Стиве Слейте? Нет.

Если бы Стив Слейт вот так вот запросто материализовался перед Хадсоном, тот сразу же забил общую тревогу, ибо Хадсон, конечно же, знает своего главного врага в лицо, и никакая конспирация, вроде грима, парика или накладных усов ни за что не уберегла бы Слейта от разоблачения.

На сей раз мне самому придется выкручиваться — без помощи Стива Слейта.

На экране мужчина лет тридцати пяти в черном смокинге; рыжая эспаньолка упирается в черную бабочку; губы красные, толстые, часто приоткрывающиеся; под серыми, близко посаженными глазами скопление веснушек.

На лице Хадсона ни тени беспокойства; ни одна черта не изменяет своему заранее выверенному плану. Только взгляд, став еще более значительным, чаще задерживается именно на рыжем мужчине, а не на ком бы то ни было еще.

Хадсон ждал его прихода; губы озаряются чуть заметной улыбкой — словно кто-то едва-едва потянул за их краешки с обеих сторон.

Должно быть, это очередной наркокурьер, — по сюжету «Midnight heat», многие миллионы долларов заработаны Хадсоном именно на наркобизнесе.

Хадсон не окликает его по одной-единственной причине — тот собирается сделать ставку, — значит, нет, нельзя окликать ни в коем случае; Хадсон слишком умен, чтобы позволить этакой случайности нарушить невидимый, тайный контроль, воцарившийся над игровым столом.

А мужчина: обнаружил ли он присутствие Хадсона? Этого я точно сказать не могу, но, как бы там ни было, своеобразная ситуация выжидания играет мне на руку: пока имя мужчины не озвучено (все остальное, к нему относящееся, особого значения не имеет), я могу постараться перетянуть его на свою сторону, взять под свой собственный контроль, — против контроля Хадсона.

Это психическая война.

Последние кадры, в которых я все еще вижу его лицо: он пододвигает к себе столбик только что разменянных неоновых фишек.

Я воображаю, будто по его щекам неторопливо стекают и ниже, по обе стороны от эспаньолки заворачиваются в вязи желто-синие неоновые отблески.

Далее: только его руки — крупным планом, — нетерпеливо сжимающие фишки, — куда ставить? Указательный палец правой руки постукивает по верхней фишке, как раз в то самое место, где выгравировано ее достоинство, — 100.

На неоне отсутствуют наклейки.

Войдя в фильм, я резко оглядываюсь по сторонам, — видимо, поддаваясь, внезапному осознанию: ага, мне же совершенно неизвестны правила игры, я должен только поставить на число и цвет — один раз, всего одна попытка; не угадал — и все пропало.

Стало быть, я искал помощи?

(У людей, которые находятся за столом? Какая от них польза, черт возьми, если они сами давно порабощены?)

Почему «искал»? Ты до сих пор ищешь…

Нет, нет, все, остановись, успокойся, стоп!..

Да, еще остается шанс к самоуспокоению: «Я просто принялся инстинктивно вертеть головой, войдя в чужое тело, в иную среду», — как ныряльщик. Самоуспокоение — как же без него! Мать любит повторять, что мысль материальна, а значит, если допустишь до себя хотя бы каплю неуверенности, это может обернуться полнейшим провалом, катастрофой…

(Моя мать, вот как! Даже теперь, в мире фильма нельзя спрятаться от себя!)

Выходит, я сам должен сконцентрироваться, чтобы определить выигрышную комбинацию, — комбинацию числа и цвета, — подобно тому, как концентрируешься на игральной карте, определенной, например: «Семерка пик». Затем подходишь к колоде, лежащей на маленьком стеклянном столике, под зеркалом, — карта все так же не изглаживается из твоего сознания, ты даже чувствуешь напряженные извилины, — поднимаешь вверх, на уровень шеи случайную часть стопки и видишь отражение в зеркале: вот она, семерка пик.

Ты вытащил то, что хотел!

На деле же ничего подобного никогда не выходит. («Нет, об этом ни в коем случае нельзя теперь думать», — снова подсказка моей матери).

Сейчас не время концентрироваться на том, чтобы вытащить определенную карту или, что то же самое, на выпадении числа на рулетке, — это ты будешь делать, когда крупье запустит ее.

Сейчас — твой выбор.

Неужели же никакой подсказки, и я должен просто ткнуть воображаемым пальцем — и все?

— Это ваше? — слышится вопрос. Женский голос слева от меня, вкрадчивый, — таким тоном говорят персонажи сновидений, когда стараются вытолкнуть сновидца на поверхность, к пробуждению.

Я послушно выныриваю.

— Что?

— Я спросила: это не ваше случайно?

Я оборачиваюсь и встречаюсь взглядом с молодой женщиной. «Красивая… чертовски похожа на Ольку… а скорее так: Олька Бердникова станет похожей на эту женщину, когда вырастет». (Да, и впрямь не избавиться от внешнего мира, но теперь я и не горю желанием — ведь речь идет об Ольке.

Ты стал думать, как тридцатипятилетний мужчина, заметил? В мире фильма… Как тебе?..

Взрослее Мишки)…

Я перевожу взгляд на карту, которую женщина держит в руке, поднятой до уровня шеи, — семерка пик.

Боже, нет, ни в коем случае не подавай вида, что тебе известно, хотя бы даже и приблизительно, откуда взялась эта карта; что это — твое материализовавшееся сознание — нет, вот здесь ты должен сохранить на себе обличье персонажа.

— Нет… где вы ее взяли?

— Лежала возле вашей руки.

— Странно. Когда подходил к столу, никакой карты тут и в помине не было…

Вот так, хорошо, молодец!

— Может, вы не заметили… Наверное, крупье оставил, — женщина замолкает в нерешительности…

Быть может, обдумывает, продолжать разговор или нет?

Я вижу, как мои руки пододвигают все фишки на семь-черное.

(Вот это уж точно детская логика: «семь пик — пик — черное»).

— Ставки сделаны! — произносит крупье; сейчас он запустит рулетку…

Дверь отворилась. В комнату заглянула мать.

— Мишка просил передать, что придет к середине фильма.

Я испытал острый укол в грудь: Мишка! О Боже, я совсем забыл про него!

— Как это? Он же обещал смотреть со мной! Где он?

— Показывает отцу ваше творение.

— Какое творение?

— Ну, ты будто бы не знаешь! Эту вашу «верхотуру»!

Конечно же, в самый первый момент, я обвинил про себя дядю Вадика. Он украл у меня Мишку — чтобы я не смог поделиться с ним…