Предвестники табора - Евгений Москвин

Как бы там ни было, никаких обид между нами не возникало — я мигом приходил в себя после очередного отказа, а через пару дней переключал свое внимание на какую-нибудь другую вещь. Исключением не стал даже тот раз, когда речь шла об особенной вещи, — ее существование попросту выбило меня из колеи.

Это был… хвост ящерицы. Дело еще в том, что я его тогда так и не увидел, а значит, если мой интерес и основывался на внешних признаках, то лишь на тех, которые я себе представлял.

Я понятия не имел, что ящерица может отбрасывать хвост, — впрочем, слово «отбрасывать» ни мне, ни Ольке тогда не пришло на ум, — и ее история, что она якобы «наступила на ящерицу, когда шла по садовой дорожке, а та вдруг юрк под деревянный бортик клумбы; потом вижу, у меня хвост остался под ногой и дергается», — вызвала у меня совершенное недоумение. (Однако, как выяснилось чуть позже, главная причина этого недоумения крылась все же в ином).

— И что ты сделала? Подобрала его? — спросил я.

(Мы были у нее. Одни, нашего разговора никто не слышал).

— Ну неужели нет!.. И стала рассматривать. Он был похож… видел когда-нибудь брелочную змейку?.. Вот такой примерно… и так и не переставал дергаться. Как живой.

— Где этот хвост? Покажи.

— Не могу. У меня его нет. Я спрятала его под половицу, а потом, когда заглянула туда через час, ничего уже не нашла…

— Так его украли, выходит?

— Ты так думаешь? — осведомилась она, скорее машинально, нежели как если бы мое предположение показалось ей правдоподобным. — Возможно. Я и правда не знаю, куда он делся. Спрашивала у бабушки — может, она его вымела. Но нет, она сказала, что не убиралась.

Я представил себе хвост ящерицы, который лежит под половицей. Радужно переливается, просвечивает. Мне почему-то казалось, что он непременно должен просвечивать сквозь половицу (из какого бы материала она ни была сделана), — а значит, Олька наврала мне — не могла она его спрятать туда. Вся эта история — чистейший вымысел.

— Я не верю! Ты все сочинила. Все — до единого слова.

— Ну и пожалуйста! Не верь. Если не веришь, что у ящерицы хвост отвалился, я…

— Дело не в этом… Он же должен просвечивать…

— Что?

— Хвост будет просвечивать сквозь половицу.

— Он и просвечивал.

— Как…

— Да, он просвечивал. Он стал светиться сразу после того, как отвалился.

— Почему ты в таком случае не перепрятала его в другое место?

— Он просвечивал через все, что только можно; я поняла: это бесполезно, пусть уж лучше под половицей лежит. Вот его и украли… я сглупила, конечно…

Я вдруг подумал: как повезет ее ребенку. Будут ли у него конфликты с его матерью? Нет, конечно. Значит ли это, что они заживут душа в душу? Нет, разумеется.

— Прости, — прошептал я.

— Что?

— Я сказал: прости.

— За что?

Мне хотелось думать, что она немного удивлена тому, что я прошу прощения, — немного и ни в коем случае не сильнее, чем немного.

— Я не поверил тебе… прости… если ты все же когда-нибудь отыщешь пропажу… ну, случайно — если этот хвост все-таки не украли… сомнительно, конечно, ведь он каждому нужен…

— Каждому? — переспросила она, но я не обратил на это особого внимания.

— Да… или если у тебя появится другой… пожалуйста, подари мне его, ладно?

— Нет, не подарю. Но показать, покажу… Знаешь, если тебе так нужен хвост ящерицы, сам поймай ее и придави к земле.

— Но я не смогу!

— Сможешь, еще как сможешь… Даже если тебе будет страшно не везти. Просто придется полжизни посвятить тому, чтобы поймать ящерицу, а то и всю жизнь. И только.

— И что же, в конце жизни я ее поймаю?

— Да.

— А если нет?

— Тогда после того, как умрешь, Бог вручит тебе хвост ящерицы… на большом блюде будет лежать… — она улыбнулась, — … или на чем-нибудь еще… не знаю, на чем.

Этот ответ — о поздней справедливости — меня не слишком удовлетворил.

Олька так ничего мне и не подарила из своих безделушек, — но оно и к лучшему.

Я снова не стал обладателем рая…

Жизнь, однако, занимается тем, что подбрасывает контрасты. Я слышал, еще года два после того лета Олькин дед раздавал все эти безделушки направо и налево — детскому населению нашего поселка. И очень недоумевал и досадовал, если некто отказывался принять подарок — мол, зачем он мне?

Дед качал головой, подбирался, пыхтел — ну точно разочарованный ребенок. Выглядело это тем более забавно, что Олькин дед был очень высок ростом, очень краснолиц и с солидным брюшком; кучеряв.

— Тогда пошли в дом, выберешь, что тебе нужно, — предлагал он; а затем лгал:

— Там, правда, совсем мало уже всего осталось. Поразобрали.

В конце концов, ему все же удавалось что-нибудь подарить. А ребенок, ну… хорошо, если он доносил этот подарок до дома, а не выбрасывал куда-нибудь в кусты. А впрочем, какая разница: дома он бросал его под кровать или к задней стенке старого шкафчика, в который заглядывают лишь для того, чтобы достать валидол. В результате проку от этих вещей только мне: равномерно «распределенные» по всему поселку, в домах и на улицах, — подобно тому, как сокровища с затонувшего корабля, влекомые глубинными водами, распределяются со временем по океаническому дну, — какое-нибудь случайное Олькино сокровище, затерявшееся в траве, на обочине дороги, а скорее, с годами и ушедшее в землю, и ныне вызовет в моей душе печальный резонанс, когда я буду проходить мимо, теряя свой взгляд в тонких листьях… ни на чем его так и не остановлю, ибо увижу посыл своей печали лишь подсознательно, и буду удивляться себе: почему так внезапно всколыхнулось мое воображение? Почему я снова вспомнил прошлое?..

А когда по приглашению какого-нибудь нового поселкового знакомого зайду в его дом на чай, в дом, где раньше я никогда не был, но в котором на боковую стенку телевизора будет наклеено веселое изображение Дональда Дака — та самая наклейка, коей мне так и не суждено было обладать, которую я и не увижу, потому как никогда не поднимусь на второй этаж… о Боже, по некоей неизвестной причине мне будет казаться, что здесь, в этом доме я проводил лучшие мгновения своего детства!.. Именно здесь Мишка представлял нам все свои изобретения, разгоняя руками пыльный солнечный свет!.. И именно здесь Олька рассказывала мне про хвост ящерицы…

Через три года после того лета Олькина семья продала дачу и переехала в Германию — все к этому и шло; больше я ничего о них не слышал. Новые владельцы появлялись в нашем поселке всего раз или два, а потом словно исчезли с лица Земли, но даже сегодня, созерцая полное запустение Олькиного участка, я, тем не менее, без труда отыскиваю глазами каждую деталь его прошлого, каждый предмет его прежнего вида, к которому мне раньше доводилось прикасаться или с которым я ассоциирую некий эпизод своего детства. Просто этот предмет или эта деталь находится не на своем месте — совсем немного не на своем месте. Калитка облезла и завалилась вбок; ржавая бочка возле как пустовала, так и пустует, и стоит дном вверх, но трещина на днище стала больше, а ржавчина — темнее; дома осели, стали ниже «ростом», скукожились, а в черепичной кровле появились глубокие прорехи — от случайных осадков; стекла потускнели; а флюгер — Господи, тот самый флюгер! — чуть наклонился к земле под тяжестью пятнадцати лет.

Вглядываешься и ловишь себя на желании наложить друг на друга две «картины»: первая — Олькин участок в то лето, когда мне было еще восемь; вторая — сегодняшний его вид… Но для чего? Чтобы убедить себя, что никакого времени нет, а просто вещи изменили свое положение? И если вернуться в то лето и кое-что переставить на другое место, кое-что наклонить, а кое-что деформировать или даже сломать — например, сделать на черепичной кровле точно такие выбоины, какие имеются теперь, — наконец, затереть стекла, проведя по ним наждачной бумагой, — словом заменить время своими собственными действиями, — получится ли в результате именно тот участок, который я вижу перед собой теперь?..

Нет…

Потому что человек так устроен, что никогда не останавливается на достигнутом, и вслед за Олькиным участком мне захочется таким же образом изменить другой, третий — по инерции, дабы еще больше убедить себя. Устав, наконец, я стану отыскивать себе помощников в моем деле — одного, второго, третьего и так далее, пока не соберутся все люди, все без исключения, и мы механически не изменим весь мир перед моими глазами — чтобы доказать себе отсутствие времени… а на это и потребуются те самые пятнадцать лет.

Мир, подвинувшийся с места.

Вспоминая о детстве, хочется убедить себя, что оно подвинулось с места…

Как я припоминаю теперь, на идею постройки «верхотуры», Олька отреагировала с неожиданным равнодушием, особенно, когда Мишка разъяснил ей, что это будет из себя представлять, — именно с равнодушием, а не со спокойным преклонением, как обычно, — я это сразу почувствовал, а что же тогда говорить об авторе «инженерного проекта». Чуть позже он еще предпринимал попытки заинтересовать Ольку строительством, но она побывала там всего только раз, и все, что она тогда увидела, пара бревен, вбитых в землю, — это было еще самое начало, когда все остальные просто бесновались, стараясь уговорить Мишку в оказании ему посильной помощи, и уж конечно, именно я оказался тем, кого, по их мнению, следовало «отстранить». Олька постояла минут пять, а потом ее и след простыл, — пожалуй, что мы и не заметили, как она испарилась.