Избранное в 2 томах. Том первый - Юрий Смолич

Вдруг голоса из столовой хлынули в прихожую звонко и гулко — это открыли дверь в коридор. Ножницы брякнули на пол, и Юру как ветром сдуло. Мгновение — и он уже снова за бидонами на верхней площадке. Голоса двинулись по коридору к прихожей. Ага, значит Бржонковские уходят! И фаэтона своего не дождались, чтоб он у вас по дороге сломался! Погодите, погодите, не то еще вам будет! Вот Юра как позовет всех своих, как кликнет Семку, Ваську, Казимирку, Федька, Васютку, — они еще им пустят красного петуха. Того, что гуляет по губернии. Сатрапы!

Юре слышно, как мама тихо и кротко все еще извиняется за него. Но что это? Что это гудит? Да это ж голос отца. Он уже вернулся из гимназии! Он бубнит, бормочет, волнуется. О, и он извиняется тоже! Юрино сердце сжимает тоска. Что он наделал! Вот сейчас…

Страшный вопль доносится вдруг из прихожей. Юра втискивается еще глубже в угол и прикрывается сверху брошенными Иваном керосиновыми тряпками. Вопли все усиливаются. Вот Юзекова бекешка, вот Зоськина кофта, вот Бронькино пальто. И пани Бржонковской пуговицы… Кажется, вопит весь дом, весь двор, весь город. Весь мир! Юзька ревет, Зоська визжит, пани Бржонковская кудахчет, как курица, снесшая яйцо. А мама? Бедная мама, она так горько плачет. Голос отца гремит залпами, и так страшно, что можно умереть.

— …отдам в свинопасы! — стреляет он сразу из двенадцати орудий.

— Да, да!.. — слышит Юра, как всхлипывает мама.

Слезы заливают Юре лицо, куртку и даже штаны.

Он никому не нужен. Никому! И никогошеньки у него нет. Папа и мама его прогонят. Казимирка, Семка и мальчики уже прогнали. Потому что он учителев, а они уличные. Эти проклятые панки Юре и даром не нужны — он еще им покажет! И он будет совсем один… Пускай! Никого ему не нужно. Будет всю жизнь один… А не то умрет… Вот возьмет сейчас и умрет. Пускай хоронят! Пускай плачут! Будут тогда жалеть, что были к нему несправедливы, да поздно. Пускай! Вот Юра лежит в гробу, и вокруг много-много цветов. И сирень, и розы, и астры. Все плачут, а он лежит себе… лежит себе… мертвый…

Нет, умирать, пожалуй, не стоит. Так хочется еще пожить. Юра сейчас оденется и убежит из дому насовсем. И станет жить один. Как Робинзон. На необитаемом острове. В Великом или, еще лучше, в Тихом океане. Он построит себе из обломков корабля ранчо, нет — гациенду, нет — бунгало, нет — просто вигвам и станет жить один, даже без Пятницы.

Как хорошо было бы стать Робинзоном!

На этом Юра чуть не засыпает. Но голову, склонившуюся на грудь, словно что-то подкидывает. Юру будит внезапно наступившая тишина. Захлопнулась за Бржонковскими дверь. Мама с отцом вернулись в столовую. В прихожей и коридоре тихо и темно. Что же теперь делать? Юра поднимается и выглядывает из-за своих баррикад. Все спокойно и в порядке. Только страшно воняет керосином. Юра подходит к окну и оглядывает себя. Господи! Да ведь он же весь, весь залит керосином! Проклятые бидоны текут. Новый гимназический костюм брата, который был дан ему на маскарад! Юре становится страшно. Значит, и костюм тоже испорчен? Может, попробовать вымыть спиртом? То есть — водкой? Юра взбирается на подоконник и из-за второй рамы достает припрятанную Иваном бутылку с водкой. Нет, ведь тут бензин нужен, а не спирт.

Юра присаживается на верхней ступеньке и опускает голову на ладони. Что же ему делать? Юзека побил, пальто изрезал, а теперь и костюм брата испорчен… Да, да, все это так. И сделать, чтоб этого не было, уже невозможно. Оно уже случилось. Этого не исправишь. Не исправишь!

Слезы снова щекочут Юрины щеки. Какое горе! И нет выхода! Что же ему делать?

Ага! Вот: «Мужики напиваются пьяными с горя; из-за нищеты и беспросветности своей рабской жизни…» Оттого, что нет выхода. Так объясняла Юре мама, когда они видели у монопольки пьяную толпу. У Юры тоже горе, беспросветное, безвыходное. Он берет бутылку и вытаскивает пробку. Теперь надо прямо из горлышка…

Юра делает три глотка, — его обжигает, у него захватывает дыханье. В голову вдруг ударяет странный шум. Ага! Это, верно, смерть. Но тут он переводит дыханье совсем свободно и легко. Юра хватает бутылку и глотает еще раз…

Теперь он даже смеется, таким он сразу стал спокойным и храбрым. В свинопасы? Хо-хо! Изрезаны чужие пальто? Так им и надо! А что костюм в керосине — так на это и вовсе наплевать! Вообще на все наплевать.

Юра поднимается и идет. Двадцать шесть ступенек со второго этажа мелькают мимо него, как будто это и не ступеньки вовсе, а прямо ветер. И спина даже не заболела, даром что Юра грохнулся о порог в самом низу. Юра снова поднимается и тянется к двери. Но дверь качнулась, посторонилась и вдруг встала дыбом. У Юры даже звон пошел в голове. Юра встает и смеется. Вот чудеса: он уже в третий раз встает, но он же ни разу не падал!

Через порог Юра перебирается на карачках и потом так и остается — на четырех ногах как-то ловчее. Как собака. Юра залаял и, помахивая хвостом, резво поскакал коридором.

Коридор, однако, не меньше версты. Хохот наконец валит Юру с ног. Задыхаясь от смеха, Юра ползет дальше на животе. Он, очевидно, стал вдруг аллигатором в бассейне реки Амазонки. Даже какой-то охотник вон плывет рядом в лодке и все целится из карабина гочкиса в аллигатора Юру. Впрочем, возможно, что плывет-то как раз Юра — волны качают его, подбрасывают вверх. «Право на борт! — кричит Юра. — Полный, полнее, самый полный! Румпели! Брамсы, бомбрамсели!» Череп Кочубея красуется на носу у Юриной каравеллы, как это всегда бывает у пиратов…

Вдруг молния раскалывает черный грозовой небосвод, и в сияющей расщелине, на пороге освещенной столовой возникает мамин силуэт! Юриной мамы! Горе заливает Юрино сердце, и он вдруг захлебывается в нем. «Мама!» — хочет зарыдать Юра, но он уже не успевает — мама сама кидается к нему.

— Юрок! — вне себя кричит мама. — Что с тобой?

Она хватает его на руки и бросается обратно в столовую.

— Бомбрамсели… — всхлипывает Юра.

Мама вбегает и опускает Юру на пол. Лицо у нее побелело, руки дрожат. Отец медленно поднимается из-за стола, и глаза, полные ужаса, ползут из-под очков прямо на лоб. Олег и Маруся стоят ошеломленные и немые.

И тогда пропадает все. Все встает дыбом, вверх ногами и кувырком летит в тартарары…

Над пьяным ребенком поднялся плач и крик. Плакала мама, плакала сестра, плакал брат. Отец бегал по квартире в поисках нашатырного спирта и еще чего-то. Наконец Юру вырвало, потом ему для чего-то поставили еще клистир, дали выпить каких-то капель, натерли чем-то тело, побрызгали чем-то постель. Юру завернули в холодные простыни, и мама села рядом, чтобы он спокойнее и скорее уснул. Но, сморенный сном в первые минуты опьянения, Юра абсолютно утратил способность уснуть после всех этих лечебных манипуляций. Он сопел, хныкал и капризничал. Отец предложил дать ему снотворного.

И тут, как раз тогда, когда он уже направился к своему столу, чтобы достать порошки, загрохотали в дверь. Мама бросилась открывать, и сразу же прямо в комнату, хотя он был в грязных сапогах, вбежал служитель Маврикий.

— Ваше благородие! — кричал он. — Корнелий Иванович! Горим! Экспроприаторы подожгли гимназию!..

Третий раз в жизни Юра увидел, как отец хватается за револьвер. Мама кинулась на кухню — там стояла бочка с водой.

Впрочем, это была, собственно говоря, напрасная тревога. Служитель Маврикий поторопился. Гимназия еще не горела. Однако подожжена уже была. В коридорчике, соединявшем корпус мужской гимназии с женской, всегда запертом и с той и с другой стороны, кто-то разложил костер. От жара треснули и посыпались стекла. Только тогда Маврикий, дежуривший этой ночью и спавший в сторожке, заметил огонь.

Пожар был ликвидирован без помощи пожарной команды. Маврикий, Капитон, Иван и дворник Виссарион поливали огонь из шланга, а пансионские кухарки носили воду ведрами. Директор, инспектор и Юрин отец, жившие при гимназии, все прибыли на пожар. Директор стоял, закрыв лицо руками, инспектор не переставая, но безрезультатно свистел в полицейский свисток, а Юрин отец ходил по гимназическому парку, сжав в руке револьвер.

Между прочим, ходил он не зря. В кустах около беседки отец обнаружил калошу. Он с триумфом принес ее и торжественно сравнил с отпечатком ноги, оставшимся у двери, недалеко от места пожара, на влажной земле. Калоша пришлась точь-в-точь.

— Нуте-с? — закричал отец. — Поджигатель будет пойман.

И он обследовал калошу. Она была с правой ноги. Номер десять. Санкт-петербургского завода «Треугольник». Подкладка красная. Таких калош в гимназии было по крайней мере пар пятьдесят, а в городе не менее пяти тысяч. Отец плюнул и забросил ее обратно в кусты. Револьвер он тоже спрятал в карман. Пожар тем временем был уже ликвидирован, и он отправился домой.

Часа два чрезвычайные события обсуждались со всех сторон в семейном кругу. Кто поджог? Кто устроил обструкцию в гимназии? Кто сорвал бал? Кто разбрасывал прокламации? Несколько масок удалось задержать и посадить в карцер. Но между ними не было ни матроса, ни гаучоса, ни белого медведя — они прямо как сквозь землю провалились. Были ли это гимназисты, или экспроприаторы анархиста Соловьева воспользовались гимназическим маскарадом для своих крамольных целей? Папа с мамой поссорились. Отец считал, что гимназисты, мама — что экспроприаторы. Отец доказывал, что половине гимназистов вполне под стать идти в шайку Соловьева — они висельники и анархисты. Впрочем, что касается самой обструкции, то она у отца не вызывала осуждения. Он ее понимал. Он ей сочувствовал. Более того — он был за нее. Ну, не свинство ли это, ну, не преступление ли? Россия гибнет, захлебывается в крови, расстрелы, виселицы, пытки, казни — а тут маскарады, балы! Позор! Преступление! Подлость! Морочить молодежи голову! Закрывать ей глаза! Лгать ей! Калечить души! Мракобесие! Черт знает что! Молодежь должна протестовать! Она должна идти впереди! А за нею — все! Вся интеллигенция обязана протестовать! Интеллигенция должна слиться с народом! Страдать вместе с ним! Гибнуть во имя его спасения! На виселице, в застенках, на эшафоте!..