Огненная река - О Чонхи

Как-то раз, в день рождения мужа, рано утром, я тихонько вышла из дома и пошла безлюдной чистой улице покупать цветы. А однажды, когда Сонхи исполнилось сто дней, мы ходили с ней в фотоателье. Мы сфотографировались вместе на фоне картины с изображением смутно виднеющейся вдалеке церкви. Фотограф посадил дочь между нами, отвлёк внимание ребёнка детской игрушкой и, приговаривая: «Сейчас вылетит птичка», снял нас. А ещё как-то раз мы ходили слушать оперу «Мадам Баттерфляй». Муж заплакал, когда Чио-Чио-сан запела: «Чем жизнь в бесчестьи, лучше смерть!» Чем жизнь в бесчестьи, лучше смерть. Чем жизнь в бесчестьи, лучше смерть… Я нащупала его руку и взяла её в свои ладони.

— Почему ты не пьёшь, о чём так задумалась?

— Я просто подумала, что может быть прозрачнее, чем сочжу?

Хансу в ответ громко засмеялся, широко открыв рог. Его руки, держащие стаканчик, тряслись. Похоже, у него тремор.

— Когда-то и я так же усердно думал, где ещё найти что-то прозрачнее, чем темнота ночи. Ты слышала голос ночи?

Ах, насчёт ночи я тоже кое-что знаю. Любой человек имеет свою, спрятанную глубоко под рёбрами ночь, память о ночи, воспоминания о ней. Я одним махом выпила содержимое стаканчика, просто вылила в рот.

Густой ночью, когда мы с отцом и мачехой покинули родной город на лодке, оставив там мать, я до следующего утра, страдая от морской болезни, слышала в темноте, как плакала мать. Казалось, это плакало море. Всю ночь я слышала сквозь сон простую мелодию Синави. Какой бы сон ни снился, как бы глубоко я не спала, мелодия заставляла меня просыпаться с ощущением, что музыка, как густой туман, стремится схватить меня и поглотить каждое мгновение моей жизни. «Про ночь я тоже кое-что знаю», — сказала я Хансу, поднося к губам второй стаканчик.

— Ты хочешь сказать, что по ночам цветёт магнолия?

— Я разве об этом говорила? Нет, на этот раз не об этом.

— Я думаю, у каждого человека есть своя ночь, у меня она тоже есть. Точнее, образ ночи. История о человеке, играющем на трубе.

Видимо, Хансу уже выпил до нашей встречи, поэтому под глазами у него были красные мешки. А у меня мучительно кружилась голова, будто приняла какое-то не то лекарство, и вскоре, чувствуя горячее сильное опьянение, разливающееся по телу, я стала внимательно слушать его.

Он был трубачом. Он попал сюда из другого района, у него фамилия не такая, как у всех местных, они совершенно ничего не знают о нём, у него нет постоянной работы, его женщина никогда не выходит из дома — всё это было всего лишь поводом для посёлка, окруженного горами так, что даже ветер не вырвется из него, думать о нём как о великом мастере.

Иногда он чинил дымовые трубы, поправлял обвалившиеся глинобитные стены, связывал в снопы солому и получал за это деньги. Но он работал, будто развлекался, поэтому трудно было поверить, что это он делал для того, чтобы прокормить себя и жену.

В этом твердолобом замкнутом посёлке он был известен просто как «трубач». Но никто никогда не видел и не слышал, как он играет, даже ветерок не доносил его мелодий. И при этом, никто не сомневался, что он мастер, что его игра на трубе ещё глубже и таинственнее, чем голос ветра между горами, журчания ручья, что просыпается в конце длинной зимы, которая гораздо длиннее, чем в других местах. Неизвестно отчего ходили слухи, будто он связан со злыми духами. Говорили, что безлунной ночью или, наоборот, в полнолуние, на него нападает вдохновение, как потусторонняя сила. Может быть, людям так казалось из-за его равнодушия к быту, о котором, кажется, он совсем не думал. И на самом деле было такое ощущение, что он смотрит на свою жизнь как на отсвет пожара где-то за рекой. Так же он смотрел и на окружающих.

У него была молодая красивая жена. Говорили, что любовь между ним, мужчиной в возрасте, и молоденькой стройной женой, которая редко выходила из дома, очень сильна, и живут они в согласии, не то, что другие. И это всё, что люди о них знали. Они отгородились от пристальных взглядов людей и жили очень обособленно от посёлка, безмерно скучного, как стоячая вода в луже, где все знают друг о друге всё, вплоть до того, у кого сколько ложек на кухне. Он ни с кем не дружил и остерегался людей. Он жил в посёлке, но при этом не принадлежал ему.

Когда его спрашивали о его красивой жене или о его трубе, он просто громко смеялся, и не отвечал на вопросы. Где бы он ни был, он никогда не играл на трубе. Были люди, которые с осторожностью два-три раза просили его сыграть, но им приходилось смеяться вместе с ним. Именно это ещё больше подтверждало догадку, что он действительно настоящий трубач. Ведь без тучи дождя не бывает, вот и он, даже если и мастер, не может ничего исполнять без вдохновения. Безлунной ночью или в полнолуние он обычно допоздна сидел за столом в деревенском ресторанчике и в одиночестве пил сочжу.

Это произошло как раз в последний день одиннадцатого месяца по лунному календарю. Группа молодых людей, которых старики выгнали из домика для гостей, собралась в углу комнаты и занялась азартными играми. Игра на пачку сигарет уже перешла пик азарта и не была такой эмоциональной.

Каждый человек в какой-то момент длинной-предлинной ночи вдруг начинает испытывать нестерпимое одиночество. И тогда время от времени он слышит, как где-то вдалеке лают собаки, рассеянно обращает на это внимание и бормочет про себя:

«Чья же это собака так лает, не пришёл ли случаем нездешний гость?».

В это время игроки теряют интерес к игре. Тишина и скука снаружи вползают в помещение, и вдруг человек ощущает тишину и скуку собственной жизни, вспоминает тех, кто ушёл от него и совсем уже забыт, и чувствует своё одиночество. Тогда все быстро выпивают по стаканчику, и кто-нибудь, обладающий даром красноречия, начинает рассказывать скабрезные истории, а все остальные, как бы заполняя пустоту, в которую только что все напряжённо вслушивались, начинают громко и развратно смеяться, хлопая себя по коленям.

Издалека с гор доносится дикий вой зверей, да и холод такой стоит в последний день одиннадцатой луны, что на улице, кажется, замерзает даже шум ветра, который спускается к ручью на дно ущелья и будто облизывает его.

Как раз в тот момент, когда он собрался встать из-за стола и выйти из ресторанчика, кто-то показал на него пальцем. Сегодня он молча заплатил и вышел, и его спина смотрелась ещё безвольнее. Это заметили все.

У него не было детей. Поговаривали, всё из-за того, что он слишком берёг фигуру жены, а может, из-за того, что они слишком хорошо ладили друг с другом, и Бог, посылающий детей и заботящийся о роженице с младенцем, сильно приревновал и не дал им ребёнка. Но никто не мог понять, как они могут жить в ладу, если он такой неопрятный и настолько слабый, что, кажется, ноги еле держат его, и выглядит он так, будто у него осталась только кожа да кости, а у жены узкие печальные глаза, и она такая мягкая и нежная. В карточной игре как раз спал накал страстей, и руки хозяйки, что носила чайник с водой, тоже стали мелькать реже, а длинная-предлинная зимняя ночь прошла только наполовину. Это была та самая последняя ночь лунного месяца, когда трубач связывается с потусторонней силой. Раздали карты. Кому выпадет карта с изображением японской сливы, должен был узнать о его связи с иным миром.

Безлунной ночью он шёл, размахивая руками, похожий на призрака. На окраине деревни лаяли собаки. Он поднял руки, делая вид, что хочет прогнать их. Движение было такое плавное, будто он танцует. У человека, тайком следившего за ним, сверкнули глаза, и он сглотнул ком в горле. Собак не было видно, но он шёл и всё продолжал размахивать руками, как будто танцевал.

Его дом находился в отдалении от поселка, расположенного под горой, раскинувшейся широко, как юбка. Пройдя мимо домов, лежащих в низине, он подошёл к своей ограде, построенной из песчаника, и достал трубу. Потом набрал в лёгкие воздух и начал играть. Это была очень странная мелодия. Она напоминала шуршание в траве июньских змей в период спаривания. Одни и те же острые и прерывистые звуки «сиит-сиит», возникающие при трении чешуек друг об друга.

Он вышел за ворота и начал играть, двигаясь вдоль ограды. Он обошёл дом дважды, и за оклеенной бумагой дверью комнаты, выделявшейся в темноте, зажегся огонь, потом дверь открылась, и свет керосиновой лампы вычертил узкую линию на каменной лестнице. Затем на ней ненадолго появилась длинная тёмная тень и исчезла в более глубокой темноте. В это время дверь закрылась, и свет в комнате погас. Он спрятал свою трубу в карман жилета и открыл ворота дома.

Безлунная ночь темна, в ней легко спрятаться любой тени, любым шагам.

— Он напоминает мне Чхоёна[12].

— Да, верно.

Хансу ответил равнодушно и рассмеялся, покачиваясь. Он смотрел на меня, но на самом деле его взгляд был устремлён куда-то вдаль. Мне показалось, что он прислушивается, не возникнет ли где-то сейчас звук трубы музыканта. Совсем стемнело. Отчего-то слёзы навернулись на глаза. Наверное, это от водки. Всё тело стало тёплым и расслабленным. Мне казалось, что если я в таком состоянии лягу ничком на стол, то смогу заснуть спокойно, без сновидений. В глазах, полных слёз, появился подол юбки моей матери. Такое уже происходило со мной однажды ночью, и тогда мне приснилась магнолия.